Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Нам мобилизоваться надо, — сказал он с обидой и огорчением, — а товарищ Полозов пытается разоружить нас. Что же ты, Алексей Алексеевич, не понимаешь, что ли?..
— Я понимаю одно, — негромко ответил Алексей, — что так мы провалим обязательство, данное краснознаменцам. А иначе могли бы выполнить.
Аня ушла растревоженной, со смутным ощущением какой-то вины, хотя она и не произнесла на совещании ни слова.
2
С трудом дождавшись гудка, Алексей Полозов подчеркнуто тщательно вымылся, переоделся и, независимо подняв голову, пошел к выходу. Никто не заметил этой демонстрации, но сам Алексей получил от нее горькое удовлетворение.
За воротами цеха его встретил ветер с моря. Ветер был кстати: его упругие и влажные струи как бы обмыли лицо, снимая усталость. Но дурное настроение от этого не улучшилось.
На площади перед заводоуправлением Алексей остановился, раздумывая, не зайти ли к Диденко. Пожалуй, давно следовало поговорить с ним начистоту. Плохо то, что сегодня невольно получится жалоба — побили, вот и побежал выдумывать «принципиальные разногласия». Да и сумеет ли он рассказать все как есть? Вот ведь сегодня... ну, Любимов, тот не мог согласиться, против Любимова все и было направлено, но остальные?.. Не сумел он, что ли, доказать свою мысль?.. Ведь он же прав, как они этого не понимают?!
А Ефим Кузьмич сказал: «Полозов пытается разоружить нас». Гаршин — и тот наставительно заявил: «Когда есть приказ, надо его выполнять, так нас в армии учили!» Как будто Алексей оспаривал приказ, отказывался выполнять его! Он просто предупредил, что цех становится на ложный путь, а его чуть ли не в склочники записали! Бабинков по-приятельски попрекнул: «И чего вы не поделили с Любимовым?»
Даже Карцева смотрела на него с испугом и удивлением, а когда он вторично взял слово, низко-низко опустила голову — осудила или пожалела?
Ну что ж! Может, он был раздражен и плохо отбирал слова, но выступление на совещании он и сейчас считал своей победой, увы, никем не признанной. Перед тем он чуть было не струсил, чуть было не промолчал. Минута, когда он поднял руку и решился высказать все, что думает, была хорошей минутой. Проще было уверить себя„ что раз в утреннем споре с Любимовым он уже потерпел неудачу, говорить бесполезно, да и не он отвечает за цех, держать ответ придется Любимову, так что незачем голову ломать...
Гаршин так и сказал. Выйдя вместе с ним с совещания, дружески обнял и ткнул кулаком в бок:
— Торопыга! Ну зачем ты вылез? Прешь на рожон!
— Раз я считал правильным...
— О-ох, уж эти мне принципиальные люди! Ведь знаешь, что и они знают, и Немиров знает, и все знают, что срок липовый! Ну, на директора нажали, а он на нас нажал, и мы жать будем. Почему тебе одному больше всех нужно спорить? К десятому, конечно же, турбину не сдадим, это и дураку ясно. А народ подтянется. Тут, брат, политика!
— Это не политика! — возмутился Алексей. — На вранье народ не мобилизуешь!
— Фу ты, до чего ершистый! А чего добился? Сделал из себя мальчика для битья!
Алексей сбросил с плеча обнимающую руку Гаршина:
— Ну и побили! А рассуждать, как ты, не умею!
И пошел прочь, еще более раздраженный и расстроенный. Ну и пусть этот веселый циник Гаршин не понимает, пусть не понимает Бабинков — ветряная мельница... Но Ефим Кузьмич? Шикин? Начальники участков — все друзья, товарищи...
Окна парткома тянулись по всему второму этажу здания. Глядя на них, Алексей колебался: идти или не идти к Диденко? И с чего начать?
Два окна вдруг осветились. Алексей увидел технического секретаря парткома Соню, — она зажгла свет в приемной и прошла в кабинет. Тотчас в кабинете вспыхнули плафоны, осветив круглую голову и пышные усы Ефима Кузьмича. Старик стоял вполоборота к окну и что-то горячо говорил, должно быть с возмущением рассказывал парторгу о сегодняшнем оперативном совещании, где так недостойно выступил инженер Полозов.
Алексей с досадой отвернулся и пошел к проходной.
Он был слишком взвинчен, чтобы ждать автобуса, да и все равно некуда торопиться и нечего с собой делать. Он побрел вдоль бесконечного заводского забора, разбрызгивая лужи и увязая ногами в рыхлых наметах закопченного снега.
Ходьба рассеивала и приводила мысли в порядок. Да, если разобраться — характер неуживчивый и резкий, выступать, видимо, не умею, надо бы спокойнее и убедительней... В личной жизни неудачник, тут уж и сомнений нет. Все люди как люди: любят, женятся, счастливы, как-то умеют ладить, поддерживать друг друга, — а я ни черта не умею, и любить меня, наверно, не за что... И вот сейчас, когда на сердце кошки скребутся, не к кому пойти и некуда деть себя... Завод! Да, конечно, вся жизнь — тут. Всегда с гордостью думал: тут и радость, тут и горе, в общем — жизнь. Разве я для заработка работаю? Работаю потому, что люблю, потому что это дело мне по душе. Все верно. А вот сегодня именно тут меня побили, как мальчишку, и оказывается, что мне некуда деваться, что и друзья-то все на заводе, так уж сложилось...
На перекрестке он чуть не угодил под грузовик. В сутолоке возле универмага чуть не сбил с ног прохожего и, отскочив, наступил на ногу другому. Сконфуженный, он остановился в самом неудобном месте, у выхода, где его все толкали. И в эту минуту услыхал:
— Алеша! Алеша! Иди сюда! Откуда ты взялся?
Голос был звонкий, ласковый, хорошо знакомый...
Алексей ринулся на голос.
Из переднего окна светло-серого автомобиля выглядывало тоже хорошо знакомое и милое лицо, слегка располневшее и по-новому яркое — не только от природного молодого здоровья, но и от умело применяемой косметики, оттеняющей и густоту ресниц, и красивый изгиб пухлых губ, и закругленные линии бровей. Эти брови, когда-то по-детски наивно выделявшиеся белыми дужками на загорелом лице восемндцатилетней девушки, были теперь темными и более крутыми.
— Леля! — весело удивился Алексей. — Какая ты стала!
Она засмеялась, и этот знакомый короткий смешок, как и прежде, взволновал его.
— Какая же? — кокетливо спросила она и распахнула дверцу. — Садись, подвезу. Садись, садись, Алеша! Я много раз вспоминала тебя.
— И на том спасибо, — сказал Алексей, садясь рядом с нею и сбоку оглядывая ее. Похорошела еще больше. Синяя бархатная шляпка очень идет ей. И эти руки, холеные и полненькие, так мило лежат на баранке. А прическа новая — локоны, и золотистый шарфик под цвет локонов; это она всегда умела — подчеркнуть все, что следует заметить. Только вот брови красит зря, — те белые дужки были такие милые... Впрочем, какое мне дело! Интересно, откуда взялась машина? Наверно, мужа. Вышла замуж... И кто этот разнесчастный счастливец?
— Ты что же это, шофером сделалась?
— Поднимай выше, генеральшей! — вызывающе сказала она и включила мотор. — Куда тебя везти?
— Куда глаза глядят. А это тебе подходит — генеральшей. И собственная машина тебе к лицу, вроде этого шарфика.
Она лукаво поглядела на него из-под опущенных ресниц. Ресницы у нее такие, что пушистей, наверно, и на свете нет. А она умеет ими пользоваться. Ничего не скажешь, зря не пропадают. И когда она успела захороводить генерала? Впрочем, никакого филолога из нее получиться не могло, это и раньше было ясно. Невеста с высшим образованием — вот и весь смысл ее университетской учебы, с грехом пополам, с двойки на тройку...
— Кончила ты университет?
— В общем да, — беспечно ответила Леля и вывела машину из ряда других, стоявших около универмага. Управляла она уверенно, но осторожно, скорость не развивала и других машин не обгоняла. Это было похоже на нее — так вести машину.
— Что значит — в общем?
— Диплом еще не сделала. Готовлю помаленьку.
— Работаешь?
Она улыбнулась и вздохнула:
— Ох, Алешенька, ты все еще надеешься найти во мне труженицу и мыслителя?
Он тоже улыбнулся:
— Нет, Лелечка, не надеюсь. И теперь это уже не моя забота. А шофер из тебя получился разумный, не лихач и не аварийщик. Ты и возишь своего генерала?
— Когда захочется — вожу, — важно сказала Леля. — Обычно это делает наш шофер.
Она помолчала и тихо сказала:
— Мы с тобой так давно не видались... неужели нам не о чем больше говорить?
Ее голос и улыбка, больше чем слова, по-прежнему волновали его.
— Я была уверена, что мы с тобою еще встретимся, — продолжала она, глядя перед собой и нежно улыбаясь набегавшей под колеса мостовой. — Это было нехорошо с твоей стороны — так исчезнуть. Я очень грустила, Алеша.
— Во всяком случае, ты быстро утешилась, — с усмешкой сказал он, стараясь не поддаваться влиянию ее ласковых слов. — Если даже поверить, что ты всерьез грустила. Сколько лет твоему мужу?
Она быстро и зло взглянула на него и ответила с вызовом:
— Ровно столько, сколько нужно, чтоб мужчина научился ценить женщину и выполнять все ее желания.
