Борис Дубровин - О годах забывая
Александр Александрович придвинул ей фаянсовую чашку, налил чая, угадав: крепкий не любит.
— Вот сахар, конфеты, хлеб и масло. Разрешите, я вам бутерброд сделаю. — И, не дожидаясь ответа, ловко отрезал кусок белого хлеба, намазал маслом, положил на блюдце около Нины.
— Извините, я без сахара.
— Почему же? Сахару предостаточно! В нашем пограничном городе снабжение вполне приличное.
— Не потому. Но хочется.
— Ну и прекрасно, перед вами конфеты, Ниночка.
— Нет, я так… — было неловко сказать, что из-за диабета не может пить чай с конфетами.
— Неужто вы, такая цветущая и стройная, боитесь поправиться? Вам еще ой как рано об этом заботиться! Вы и так — как струнка. А когда перед дверью пальцами прошлись по шляпкам гвоздей, ну словно по кнопкам гармони!.. Мне даже почудилось, точно моя дверь запела, зазвенела под вашей рукой.
— Ну что вы, Александр Александрович! — Ей было чрезвычайно приятно слышать его слова, изысканные фразы.
Почувствовав ее смущение, он наугад включил радио, песня кончалась, однако мелодия показалась знакомой, и он, чтобы как-то развлечь Нину, проговорил:
— По-моему, это песня «О годах забывая», Я впервые услышал ее в день вашего возвращения после победы на смотре. Может быть, потому и запомнил ее.
— «О годах забывая»?
— Да, мне запомнились слова; сейчас я, секундочку…
— Неужели, вы с одного раза запомнили?
— Что ж удивительного? Владимир Яхонтов — вы знаете, это мой кумир — огромные куски запоминал. Всего «Евгения Онегина» наизусть знал. А как читал! Зритель видел то, что читал Яхонтов! Как же для этого, надо было видеть самому чтецу!.. Так вот слова этой песни; читаю лишь то, что мне запомнилось. — Простым непритязательным словам песни Александр Александрович придал какой-то свой добавочный смысл, как бывает в разговоре по душам:
Днем и ночью, зимою и летом
Я надеюсь и верю, и жду,
Что уйду обязательно в небо
И хоть раз еще в море уйду.
Знаю, скажешь: «Не те уже годы,
Понапрасну теперь не труби:
Улетели твои самолеты,
И уплыли твои корабли…»
— Вы так опечалились, Александр Александрович?
— Нет, нет, ничего, ничего… Прошу вас, пейте чай как и с чем вам угодно. Пожалуйста!..
Приятно вился пар над фаянсовой чашкой, теплел голос Александра Александровича:
— Нина, я чувствую, вы все время настороже. Но разве я посмею вас обидеть или воспользоваться вашей доверчивостью? Не бойтесь меня, а выслушайте внимательно.
— Я вас слушаю очень внимательно, — сказала она, встала, включила лампу так запросто, словно делала это всегда.
Его узкий лоб и жесткие бурые волосы в свете настольной лампы приобрели несколько призрачный оттенок. Очки показались более затемненными, какая-то таинственность пролилась в комнату сквозь блекло-зеленую ткань ветхого абажура.
— Я слушаю вас, Александр Александрович! А лампу включила, чтобы лучше видеть вас.
Пауза затягивалась.
— Нина, вот вы так естественно включили лампу… меня согревает ее свет, будто он принадлежит вам, вашей душе.
— Как вы красиво говорите! Вы, наверное, и чувствуете красиво!
— Мне трудно самому давать оценку своим восприятиям, поэтому благодарю вас за похвалу. Боюсь, я не очень достоин ее. Но позвольте продолжить. — Он долил ей чаю, поставил чайник на плиту. Прислушался, как он изредка стал посвистывать.
— Нас несет время сквозь жизнь, Нина. У меня за спиной достаточно разочарований, у вас впереди много хорошего. В вашей власти избрать свою судьбу. Я пригласил вас домой, чтобы здесь поговорить о самом главном для себя, о создании семейного очага. Не сердитесь на меня за некоторую осведомленность относительно ваших сердечных дел. Я знаю, помощник машиниста — женатый Бусыло — ухаживает за вами. Не сердитесь, но мне больно видеть его разнузданную шкиперскую бородку, его водянистые рыбьи, холодные глаза и квадратную физиономию рядом с вами. Это услужливый, беспринципный человек, созданный для побегушек. Его угодливость, видимо, рассмотрели и вы сами, иначе вы бы так резко не поссорились с ним семь дней назад, когда он неподалеку от танцплощадки посмел вас обнять. Так отрицательно о нем говорю потому, что и вы не думаете о нем положительно. А его друг — Левушка Зернов тоже пытался обольстить вас. Но ни его козлиная бородка, ни звание машиниста не помогли. Я знаю, как вы его отбрили. Но именно ваше объяснение с ним ускорило нашу встречу и приблизило этот столь интимный разговор. По нескольким деталям, приведенным мною, вам ясно, насколько я осведомлен о ваших сердечных делах. Вы знаете, я искренне ценю ваше дарование — вашу непринужденную грацию в танце. Вот почему считаю невозможным более таиться. Впрочем, зачем я говорю «таиться»? Вы, полагаю, давно поняли мое к вам отношение, догадались, разумеется, что пригласил вас не столько на чашку чая, сколько для того, чтобы побеседовать о чаше жизни, о том, чтобы она стала единой для нас. Со своей бывшей женой я связан пока лишь формально: через несколько дней брак официально будет расторгнут. Фактически же я давно морально свободен, если вы не испытываете ко мне физического отвращения, если я ничем не обидел вас, то обещаю, Нина, создать вам благополучие, достойное вас.
— Ну зачем вы это говорите, Александр Александрович! Для меня всегда важней всего душа, душа человека!
— Вот именно, душа. Но скажите, разве Михаил Кулашвили обладает душой? Я говорю о возвышенной душе. Разве он сумеет обеспечить вас и семью?
— Я заканчиваю техникум и сама себя обеспечу. Я… я привыкла полагаться на себя, за кого бы я не вышла замуж, на шее мужа сидеть не буду!
— Вы горячитесь, Ниночка. Вы так же горячитесь, когда не получается танец. Но от вашего решения зависит судьба не танца, а жизни. Вытанцуется ли она у вас? Не возражайте, но я…
— Александр Александрович!
— Не прерывайте меня, умоляю вас!.. Вот вы держали в руках иконку богородицы Владимирской. Не уверен, знаете ли вы о ее истории, но красоту ее вы интуитивно чувствуете. А Михаил Кулашвили человек иного круга, иной крови. Не подумайте плохо обо мне, я против любого национализма. Но что вы знаете о Михаиле?
— Позвольте не отвечать вам.
— Нина, вы знаете немного. Родился он в грузинском селе, недалеко от городишка Квибули. Отец его погиб на шахте, когда Михаил был мальчишкой. С десяти лет он пахал, впрягая в плуг быков. Воспитывали его мать и дядя. Да какое это воспитание! Конечно, он работал добросовестно, и к нему сам бригадир обращался, как ко взрослому, по имени и отчеству… Знаете вы, Нина, что он после окончания седьмого класса поступил в школу ФЗУ и стал слесарем. Наверное, Михаил вам хвастался, что на вокзале в Квибули решетка и ступени балкона — его работа.
Первым желанием Нины было прервать этот разговор. И она вспомнила, как познакомилась с Михаилом. Все вышло случайно. Пьяный верзила на две с половиной головы выше Нины пристал к ней вечером в воскресенье. Прохожие делали вид, что ослепли, оглохли и онемели. Они ускоряли шаги и торопились миновать Нину и верзилу, который уже сгреб ее, хотя она отбивалась и звала на помощь. Потом она перестала звать, видя, что никто не хочет помочь ей. Она молча отбивалась. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из темноты не вынырнула небольшая фигурка. Подумав, что этот неизвестный — сообщник верзилы, Нина изо всех сил ударила его кулаком по лицу. А неизвестный замахнулся, и верзила как подкошенный рухнул к его ногам.
— Ниночка, вы слушаете меня?
— Да-да! — Она старалась внимательно вслушиваться, а сама мысленно снова переживала эту ночную стычку.
— Нина, Михаил в колхозе работал и на чайной плантации, сажал яблони, абрикосовые деревья… Посаженное им персиковое дерево разрослось сейчас вовсю. Он, наверное, рассказывал вам, как обрадовался, увидев его, когда навещал мать Маро Антоновну и дядю — шахтера… Я вместе с вами прослеживаю вехи его, признаться, скудной и шаблонной биографии, чтобы вы осмыслили всю ординарность старшины. Два года был он в шахте электрослесарем. В начале войны обслуживал ленту транспортера. Представьте картину: идут дни, как куски угля или породы, по транспортеру его судьбы, день похож на день. Михаил в грязном мокром комбинезоне мотается от темна до темна. Потом в 1942 году оставляет бронь и добивается своего: его берут в армию, но много ли он нашел в погранвойсках, около бухты Находка? Вы меня слушаете?
Нина слушала биение своего сердца: она мысленно бежала по улице, в тот роковой вечер, ее догоняли быстро и уверенно. Позади гремели шаги.
— Спасите! Спасите! — крикнула она, чувствуя, как сердце от бешеного бега разрывает грудную клетку, а дыхание пресекается. — Спасите! — кричала она. Но улица точно вымерла. Добежать бы до того фонаря, до той тумбы, там будто бы камень, схватить его и со всей силы — камнем!
