Борис Дубровин - О годах забывая
Вихрем пролетели эти мысли в голове Домина. Он смущенно посмотрел на Никитина, будто прося прощения у него за грязь этого чуждого мира.
Валентин вздохнул.
Лицо Домина приняло строгое выражение, и он обратился к Никитину:
— Первый раз в наряде?
— Первый! — ответил за Никитина Кулашвили. Он сделал сильной рукой короткий отметающий жест, как бы отбросил прочь эти журналы, и празднично горделивым голосом продолжал: — В первый раз… и такая удача! Удача! Понимаете, — Михаил обращался и к Домину, и к Углову, — в первый же выход он обнаружил в куче угля сверток и нацелил меня на топку. — Кулашвили восторженно посмотрел на новичка. — Молодец!
Евгений подтянулся: эта похвала поднимала его, выпрямляла, придавала силы. Лицо Домина прояснилось.
— Молодчага! Так держать!
Евгений вышел на отлакированную дождем и огнями платформу, развернул плечи. Ему показалось, что он стал даже выше ростом. Теперь он может написать брату пограничнику, что, мол, и он не лыком шит. И маме напишет, порадует! Не зря и сам так радовался, когда попал служить в погранвойска!
Если бы Евгений увидел себя со стороны, он обязательно заметил бы, насколько тверже стала его походка, зорче взгляд.
И на следующий день Никитина ждала удача: пришел состав с контейнерами. Каждый должен быть опломбирован. На одном, заметил Евгений, пломба не охватывала оба ушка, можно было опустить рукоятку запора контейнера и открыть, не задевая пломбы.
— Так, Женя! Вызови весовщиков и таможенников. Они же должны пломбировать, — сказал Михаил Варламович, гордясь Евгением.
При досмотре оказалось, что в комплекте не хватало одного торшера.
— Видишь, не зря тебя хвалили! Такие контролеры нам очень нужны! Рад за тебя! Ты еще развернешься! — с теплой улыбкой потрепал его по плечу Михаил Варламович.
Кажется, по-особому шумели высокие тополя в городке, где расположилась воинская часть, в которой служил Никитин. Все тут своими руками сделано. Рассказал об этом Михаил Варламович. Когда-то тополя были совсем маленькими. А теперь какие вымахали! Евгений с Кошбиевым, с которым подружился с первых дней службы, по-хозяйски осматривали яблони и вишневые деревья. Все им нравилось в городке. И телевизор у них есть, и своя киноустановка, своя радиола!
А брусья на спортплощадке — просто янтарные! На турничок хотел взлететь, но уступил место Кошбиеву! Мухарбий — парень натренированный. Он «солнышко» крутанул — позавидуешь!
А потом присели и опять — о нарушителях.
Кошбиев рассказывал, как Кулашвили в полувагоне с досками обнаружил отпечаток ботинка и потом в тайнике — нарушителя границы. Никитин мотал себе на ус. Да и сам Кошбиев старался понять, представить себе, постичь неуловимые импульсы-сигналы, нужные контролеру.
Капитан Домин ехал на газике к вокзалу, и в памяти звучали слова песни: «Днем и ночью, зимою и летом я надеюсь и верю, и жду…»
Он думал: «Мы все ждем (всегда!) чего-то… Но чего? Но кого? А кто-то нас всю жизнь прождал, а мы о нем и подумать не успели… Знает ли Ирина, как я ее жду?.. Понимает ли она, каково мне?.. Или мы вообще разобщены и не можем в полной мере ощутить боль самого близкого человека…»
Он постарался не думать о жене. После того как зимой ее случайно (случайно ли?!) толкнули и она упала на ледяную мостовую, ударившись головой, она заболела. Врач сказал: астенический синдром. Стали частыми головные боли. Они изнуряли учительницу Ирину Николаевну Домину, доводили ее до отчаяния. Потом появилась неожиданная для нее полная неуверенность в себе, как в педагоге, в своих знаниях, хотя она была на хорошем счету в школе. Угнетающее нервное напряжение росло. Она вздрагивала при щелкании выключателя телевизора или при стуке двери. Ей стало казаться, будто ее преследует тот, кто, поскользнувшись, сбил ее с ног, хотя он сам упал, и это она видела. Она стала бояться выходить на улицу, и муж провожал и встречал ее с работы. Ночами плакала, сначала скрывая от Леонида свои страхи, потом с мокрыми глазами уходила в школу, в слезах возвращалась. А однажды ни с того, ни с сего сорвалась на уроке, грубо накричала на своего любимого ученика Арсения Чижикова, хотя сама же признавала, что урок по истории Арсений, как всегда, выучил блестяще. Потом ходила извиняться к его родителям. На следующий день внезапно подала заявление об уходе, озадачив директора школы. Неожиданно уехала к родным в Баку, оставив мужу записку, в которой путанно пыталась объяснить свой отъезд и невозможность дальнейшей совместной жизни до полного выздоровления.
Домин заставил себя не думать о жене, а в подсознании звучала и звучала строка из песни: «Днем и ночью, зимою и летом я надеюсь и верю, и жду». И перед глазами близко вспыхнуло лицо Ирины.
Леонид Леонидович переключил скорость, развернулся у вокзала, остановил машину. Он радовался сумятице дел, необходимости держать в поле зрения и контроля этот вокзал и еще кое-какие объекты. Кстати, надо уточнить, что это за человек пытался проехать по просроченным документам в Эрфурт? Нужно разобраться с документами двух дипломатов, с визами… Поговорить с тем иностранцем, у которого нашли баллончик со слезоточивым газом. Еще раз посмотреть изъятые при личном досмотре нательные спецпояса с потайными карманами для листовок… Ну и потом — о Кошбиеве…
Мостовая влажно поблескивала: дождь то шел, то стихал. Сырое утро было неприветливо. Отряхнув шинель, Домин вошел в вокзал, встретил Михаила Кулашвили и спросил его:
— Что вы, Михаил Варламович, думаете о Кошбиеве?
— Он с Северного Кавказа, из аула Малый Зеленчук. Наблюдателен, память цепкая. Благодаря ему мы начали нащупывать преступную связь между Бусыло, Зерновым и Беловым.
Домин перекладывал платки, принесенные Кулашвили, смотрел на них. Могло показаться, будто он вообще не слушает, о чем рассказывает Кулашвили. А Михаил Варламович продолжал:
— Каждый уходящий за границу поезд осматривал всегда быстро и тщательно. Вы сами знаете, товарищ капитан, сколько люков в каждом вагоне. Мухарбий изучил каждую щель, куда может быть спрятана контрабанда. Отличается высокой ответственностью, умеет принять самостоятельное решение. О нем много можно сказать. Я же ему и в партию дал рекомендацию.
— А как он развит физически?
— Да разве вы не знаете, что он самбист? Спорт — его страсть. Посмотрите, как работает с гантелями. Усиленную физзарядку делает. Через день на тренировку ходит в город, занимается в секции самбо. У него первый разряд. Имеет больше сорока поощрений. Баллончик со слезоточивым газом, спецпояс с потайными карманами, в которых были листовки, — это все он обнаружил.
— Понятно, понятно. А характер, характер какой?
— Добрый, очень справедливый, правда, вспыльчивый, но владеет собой неплохо.
— И наблюдательный, вы говорите?
— Да! Помните, как он подделку в паспорте обнаружил?
— Сто восемьдесят семь платков, — опять обратил внимание на сегодняшние трофеи Домин. — Сто восемьдесят семь… Но не всегда твой Мухарбий Фатихович Кошбиев умеет властвовать собой. После вчерашней тренировки, возвращаясь из города, наткнулся на трех хулиганов. Одного из них он не так давно задержал у товарняка перед самым отправлением за границу. Тот уже проходил у нас как нарушитель погранрежима. Есть сведения, что он собирался махнуть за рубеж. Двое других были неизвестны. И вот эти трое, судя по всему, поджидали Кошбиева. С ножами. Один — его «старый знакомый» — имел и кастет.
— Он ничего не сказал мне…
— Да и нам стало известно с некоторым опозданием. Мог бы ограничиться тем, что обезоружил их.
— А он?
— Так обезоружил, что им придется полечиться. Правда, всех троих привел в милицию, а своего «старого знакомого» на себе приволок.
— Ну и правильно! Черкесская гордая кровь заговорила. Я бы не справился с тремя. А они были еще с ножами, с кастетом. За что же вы им недовольны? Удивительно! Не понимаю вас, товарищ капитан!
— За превышение сопротивления при самообороне.
— Да погодите! Они нападали или он?
— Они! А все-таки ваш самбист переборщил. Я ездил, видел эти рожи. Вернее, старался понять, какие они были до нападения на Кошбиева. Но очень уж свиреп.
— Нет, я прошу, вы его не трогайте. Парень золотой. Я его еще больше после этого уважать стану.
— Не знаю, не знаю…
— А я знаю! Я же с ним не первый день работаю! И если бы видели, какой справедливый, добрый, отходчивый! Я, бывает, готов взбеситься, когда контрабандисты из себя дурачков корчат, а он и бровью не ведет! И ведь парень красивый, девчата так и льнут к нему. А у него есть девушка… Так он… как монах. Вот какой парень!
— Подумаем, посмотрим… Так вот, ваш монах говорит, что в тот вечер около этих троих будто бы видел человека в очках, коротконогого, неторопливого. Задержался и прошел, будто бы успев им что-то сказать. Вам, Михаил Варламович, ни о чем не говорят эти приметы?
