Николай Атаров - Избранное
Митя слушал и не слушал; иногда он вставлял свое словечко. Ему казалось, что товарищи догадываются о том, что у него на душе. Все дни Оля была груба и в то же время нежна, точно запылилось стекло, освещенное солнцем, — смыть так просто, надо только с той, наружной стороны стекла, а Митя протирал усердно тряпкой с этой — и ничего не получалось. Жаль, что отца не удастся повидать до поездки в Калугу. Тетя Маша так заботлива к Оле, так печется о ней, что страшно заговорить: непременно окажешься кругом не прав.
Снова промчался Чап. Прозвучал его голос на знойном просторе Асфальта:
— Опять «восьмерку» наработал!
И вдруг оттуда, где только что скрылся Чап, прибежали мальчишки. Они издали кричали:
— Чап сломал ногу! Чап сломал ногу-у!
ПУЛЬХЕРИЯ ИВАНОВНАОн звонил, потом стал стучать в дверь своей квартиры. Надо предупредить, что с Чапом беда и он, наверно, не вернется домой. Оля не отворяла дверь.
— Впусти же, Ольга!
— А кто там?
— Бородин. Что, ты не узнаешь?
— Один?
— Один.
— Митя Бородин? Эм Бородин?
Дверь наконец отворилась.
— Ты один, Бородин? — рифмовала Оля, наблюдая, как он, не закрыв входную дверь, метнулся на кухню в поисках тети.
— Бородин, а ты Эм Бородин или Эм-один?
Она мучительно придумывала свои остроты, так натянуто выговаривала все эти рифмованные глупости, так зло сверкали ее глаза, так жарко, толчками, рывками напрягалась ее фигурка, что показалось на мгновение, будто это барьерный бег, в котором она выдохлась, не может взять последнего препятствия.
— Что с тобой? — хмуро спросил Митя.
Не станет он ей рассказывать, что случилось, если она такая. Он лучше напишет записку тете Маше.
— Митя…
— Прости, Оля. Завтра поговорим.
Он выбежал из квартиры, а Оля стояла не шелохнувшись. «Куда же ты, Митрий?.. Какая я мерзкая, подлая, дура!»
Когда в комнате Чапа, среди родных и знакомых, появился Митя Бородин, забинтованная в щиколотке нога несчастного гонщика была уже водружена на подушки. Чап не повернул головы.
— Ты здорово ушибся?
— Нет. Ногу отсидел.
Все это давным-давно знакомо. Чап все тот же, в своем репертуаре. Он растроган появлением бывшего друга, а хочет скрыть.
Перелома действительно не нашли. Пока возили Чапа в рентгеновский кабинет, сочувствующие разбрелись, и весь день и вечер у постели больного оставался один Митя.
Чап, как всегда не выносивший никакой патетики, старался отомстить Мите за его благородство. Была минута, когда Митя с подушкой в руках укладывал Чапа на ночь поудобнее. Чап засек и эту минуту.
— Ты очень правильный человек, Митя. Вот когда ты так держишь в руках подушку, примчался на помощь другу, готов ночевать, как когда-то… как некогда… весь твой облик может годиться для плаката о долге и товариществе. Такой ты правильный и отзывчивый.
— Ладно! Простое растяжение связок, а ты так раскудахтался. Спи, старик.
— Кстати, ты не забыл про «день дружбы»? — спросил Чап. — В следующий вторник. Веточка ко мне забегала, просила оповестить.
— Если не уеду, приду, — сказал Митя. — Я, наверно, с командой уеду.
— В Калугу?
— Конечно!
— С Олей?
— Да, и она поедет.
Чап сразу перевел разговор на другое:
— У кольцевиков, говорят, замечательные плечевые мускулы. — Он потрогал Митину мускулатуру. — А у пловцов?
— У них несколько жирные тела. Как и у лыжников. Они имеют дело с теплопоглощающей средой.
— А у боксеров?
— Пересушенные тела.
— А у гребцов? — допытывался Чап.
Потом он уснул, а Мите не спалось на новом месте. Глядел в окно. Поздняя луна делила улицу на свет и тень. По противоположной, теневой стороне прошла девушка. Нисколько не была она похожа на Олю, да Оля и не могла знать адреса Чапа, но Митины мысли побрели за этой случайной ночной прохожей. Вот они с Олей и разошлись по разным квартирам. Отец тогда ночью говорил, что надо уберечься от кривотолков, а он, Митя, убеждал, что ничего такого не может быть, да и в августе они должны расстаться: он уедет в Москву. Все это случилось гораздо раньше. Вот он и ушел из дома. Так лучше будет и для Оли. Ох, как глупо и унизительно так думать! Он вспомнил, что с той самой минуты, как это случилось с Чапом, он немножко обрадовался, посчитал, что, если исчезнет из дома на денек, может быть, тогда и Оля успокоится, возьмет себя в руки.
Он ушел от Чапа в шесть часов утра и до десяти блуждал по городу вдоль и поперек. Только раз присел в городском саду на низенькую скамейку в глухой аллее. По стволу березы бежали муравьи, и муравьиное шоссе далеко было видно среди травы. Ему хотелось, чтобы предстоящий разговор с Олей был откровенный, чтобы все было сказано — полная ясность. Как могло это случиться? Узнать человека в горе, суметь вытащить из такой мрачности, пережить счастливые времена — и вот теперь искать какие-то особенные слова для встречи.
Среди женщин, стоявших в очереди под полотняными тентами возле универмага, он увидел Олю и подбежал к ней.
— Выйди, Оля, я тебе что-то скажу!
— Говори здесь, — с наигранной беспечностью сказала она, сразу унизив все его душевные приготовления.
Он стал в очереди рядом с ней. Впереди сгорбленная старушечья спина в допотопном плюшевом жакете.
— Ты ночью не выходила из дома?
— Зачем?
— Нет, так просто. Мне показалось, что я тебя видел.
— Ночью люди спят.
— Пульхерия Ивановна… — не зная, что еще сказать, шепнул Митя, имея в виду старушку, стоявшую впереди них.
Мог ли он подумать, что Оля примет это на свой счет? Вдруг ее будто кто-то вытолкнул из очереди, она быстро пошла, не оглядываясь, по знойной стороне улицы. Он догнал ее, ничего не понимая. Она остановилась, точно защищаясь от ударов, откинув голову, с вызовом произнесла:
— А я и хотела бы жить во времена Пульхерии Ивановны! Чтобы без всяких высоких фраз, безо всего показного, жить честно — и все тут.
— Что ты ломаешься? Я не о тебе. Ты даже не хочешь понимать.
Он глядел на Олю сверху вниз прищуренными глазами.
— Я и не хочу понимать, — сказала Оля. — Я никуда не еду, ни в какую Калугу.
— Что?
— Да. То, что слышишь. Чтобы на меня собак больше не вешали.
Слезы отчаяния душили ее. Митя ее не понимает, она не понимает Митю. «Да что же это такое?» — хотелось ей крикнуть. Но когда она пыталась говорить, в голосе ее, как ни странно, звучало не отчаяние, а торжество, даже злорадство. Только сейчас она сообразила, что Митя ничего не знал, не мог знать о ее вчерашнем разговоре с Казачком, когда она отказалась ехать, сообразила и то, что Митины слова о Пульхерии Ивановне не имеют никакого отношения к ее поступку, к ней.
И все же торжество и злорадство слышались в ее голосе, когда она сказала:
— Тетя осталась из-за меня. А я останусь из-за тети… Что, удобно было ночевать у Чапа?
Покраснев до слез, он пробормотал невнятно:
— Ты глупая. Зачем ты нянчишься со своими обидами?
Чтобы скрыть волнение, он отошел от Оли. Она пошла за ним, стала за его спиной. Она не ожидала, что так его проймет ее решение.
— Действительно, Оля, с нами поступили плохо! — говорил Митя. — Но это не причина, чтобы так отвратительно капризничать и ломаться. И не воображай, что я зажмурюсь и не буду этого видеть.
Улыбнувшись, желая мира, она выглянула из-за его плеча.
— Ну, победил, — сказала она и попыталась поднять его правую руку, как поднимают на ринге руку победителя.
Но Митя не улыбнулся.
— Отстань, пожалуйста. Хорошо, оставайся! — еще ожесточеннее заговорил он. — Я завтра еду, и теперь я обязан сказать то, что думаю. Ты трудная! Как говорила Антонида Ивановна, так и есть. Ты трудная.
— Ну, победил же. Прости меня, Митя. Не буду. — Неловко улыбаясь, она оставила его руку.
— Трудная Кежун, — повторил он беспощадно. — Сейчас бы я сам возражал, чтобы ты, такая, работала с пионерами.
— «Такая»? — вдруг некрасиво выступили скулы на ее побледневшем лице. — Ну, ты! Иди, знаешь куда… к Ирине. Утешай ее своим вниманием.
— Глупости говоришь!
— Сегодня ты обвиняешь меня в том, что я трудная, что я такая, а завтра… что я у вас ложки украла…
Уже плача, говорила она дрожавшие на губах слова, и челюсть ее сводило от обиды и отвращения к самой себе. Эти слова чужие! Когда-то кто-то сказал при ней сгоряча, а сейчас, в минуту нестерпимой обиды, когда все рухнуло, — вот они! — вспомнились и сами сказались.
Она быстро пошла от Мити и скрылась за углом.
«Что она сказала — ложки?» Он вдруг подумал, вспомнил, что Оля живет у него, у тети. «Как я мог?» Весь этот страшный, отвратительный разговор продолжался не более минуты. Он побежал домой. Нельзя же, она живет у них.
