Николай Атаров - Избранное
По вечерам, избегая откровенного разговора с Марьей Сергеевной, Оля шла в скверик, разбитый внутри двора, садилась на скамью. Здесь хорошо; она даже не догадывалась, что это оттого, что ярко светит над головой электрический фонарь. Она говорила с собой, с мамой, с Митей. Если бы мама! Мама пожалела бы ее без слов, без объяснений. Просто прижала бы к груди, и можно было бы долго-долго плакать. А потом стало бы легче. А Марья Сергеевна хочет помочь, но у нее не получается — то в кино зовет, то говорит, что человек проверяется в испытаниях. Она не догадывается, как трудно делать вид, что ничего не случилось. Она не подозревает, что самое скверное не Белкин, не Антонида Ивановна, даже не то, что Марья Сергеевна отказалась от Симеиза. А то, что сплетня могла поссорить их с Митей. Он считает, что она ломалась, капризничала. Так, конечно, и всякий скажет — подумаешь, капризы семнадцатилетней девчонки! Но ведь он-то не всякий. Какая же она дура! Ох, какая дура! Только маме ничего не нужно было от нее. А всем надо. Надо, чтобы какая-то не такая была, какая есть.
Однажды она забрела далеко в сторону гидростанции. За сквозной оградой слышалось жужжание больших трансформаторов, стоявших среди травы. Когда Оля была в шестом классе, разнесся слух, будто часовой неосторожно поставил винтовку на оголенный кабель и был убит страшным зарядом электричества. С тех пор, проходя мимо и глядя сквозь прутья ограды, Оля всегда тревожилась, нет ли там кого неосторожного, и недоумевала, зачем так чисто подметены дорожки в этом саду подстанции, где никто никогда не гуляет. «Жить надо проще, — думала Оля, шагая по безлюдному переулку. — По-грубому. И главное — высоких слов не надо. Митя любит высокие слова. «Я бы сам возражал, чтобы тебя, такую, послали вожатой». Какую «такую»? Высокие слова. Разводить философию — это и Белкин умеет. А дело-то проще: когда человеку плохо, другому с ним скучно. Вот и пошел к Чапу. Вот и уехал».
В тот вечер Оля поздно вернулась домой. Где-то в окне четвертого этажа мужской голос пел:
В душе моей одно волненье…
Раньше Оле понравилось бы. Она прошла мимо своего подъезда. Марья Сергеевна, наверно, дожидалась — там, в квартире, горел свет.
«С этим надо кончать, — решила Оля. — Одно — принять помощь друга, а совсем иное — жить в тягость людям только потому, что они хорошие. Это значит принимать подаяние? Верно тогда Марья Сергеевна сказала ночью о княжне Болконской. Марья Сергеевна — благородный человек, и как же она должна думать обо мне, если я живу у них в конце концов за их счет?»
Перед домом прохаживались две знакомые женщины из соседнего подъезда. Оля слышала обрывки слов:
— Сыр чудесный, но если утром и вечером…
Они удалились, и тени их вскарабкались по стене. Через минуту снова вышли к подъезду, возле которого, медля войти в дом, стояла Оля.
— Я сказала ей: «Послушайте, двести грамм стоят четыре рубля сорок, я вам дала пять…»
«Сдачи не получила», — догадалась Оля. И вдруг лицо обожгло от стыда: она тоже забыла деньги вернуть. А Митя не напомнил. Это было перед ссорой, она взяла у него на стадионе. Оля нащупала в сумке смятые бумажки. «Девчонка, страдала, страдала, а девять рублей зажилила — три трешки». Она вынула деньги — трех рублей не хватало. Ясно, ведь она покупала зубную пасту!
На следующее утро она проснулась рано и побежала на переговорную. Ей нужно было во что бы то ни стало дозвониться до Егора Петровича: он поможет найти работу хоть бы на месяц — там видно будет. Быть самостоятельной. Зарабатывать деньги. Никогда Оля не думала об этом. А сейчас, после ссоры с Митей, ей казалось, что это единственный выход, что так поступают все дети, оставшиеся без семьи. Егор Петрович поймет. Она не придумывала слов, сидела на скамье, дожидаясь вызова, не мигая, глядела перед собой веселыми и злыми глазами. Позвали в кабину — побежала. Долго не могла понять, почему слышится женский голос. Оказывается — вот неудача! — Егор Петрович отправился в объезд по колхозам, будет через неделю.
В тот же день Оля встретила медичку, которая тогда добивалась приема у Белкина. Она все еще не уехала и в свободное время гуляла по чужому и очень нравившемуся ей городу. Девушка подошла к Оле, приветливо заговорила. И, как это почти всегда бывает в несчастье, именно ей, совершенно незнакомой, Оля рассказала все про себя и про Митю. Теперь-то она отлично понимала, что случилось: она ждала от Мити решений, действий и не дождалась; одна мальчишеская растерянность, да еще казенные слова; значит, не так ему хотелось с ней ехать в лагерь. Медичка старательно выслушала, как молодой врач своего первого пациента, и тоже посоветовала искать работу. О чем тут думать? Оля и не спорила. Только где же ее найти?
— А вы пойдите в горком. Вашего Белкина-то уж нет, — добавила девушка, усмехнувшись.
— Как нет? — недоверчиво переспросила Оля.
— А вы не знаете? Да как же это! Ого! Еще как!
Медичка так обрадовалась, что может сообщить эту новость, что даже присвистнула. Насколько ей, постороннему человеку, известно — та самая Рослова, член бюро горкома, которая тогда реплики подавала и ушла, рассердившись на Белкина, и поставила вопрос на бюро. Только Белкина и видели!
— Нет, вы правду говорите? — возбужденно добивалась Оля. — Откуда вы знаете?..
— Это я-то? Да я в горкоме днюю и ночую!
— Нет, о Рословой…
— Ну, и о Рословой говорят. К ней вам и надо в первую очередь.
Не прошло и двух часов, как Оля, не застав Рослову в горкоме, подошла к ее дому в далеком поселке, над которым гудело сразу несколько самолетов. Она не раздумывала, что станет говорить. Ей нужно было видеть Веточку.
К дому Рословой, оказалось, короче всего выйти Крапивным долом. Здесь девочкой Оля собирала щавель, и Митя помог ей наполнить ведро. Та же бахча. И те же повернувшиеся на закат подсолнухи.
Придерживая хрипло кашляющего пса, Рослова встретила Олю у калитки.
— Вот как хорошо! Вы просто молодец, нашли дорогу. А Митю не ждать?
— Он в Калуге, на соревнованиях.
— А я все-таки надеялась, что он сегодня придет.
Было видно, что Веточка огорчена.
— А почему? — растерявшись, спросила Оля.
— Да ведь все собрались. «День дружбы»! Вы разве не знали? Вот как здорово! Идемте же, будете вместо Мити.
Только сейчас Оля поняла, до чего невпопад она явилась. Она увидала накрытый стол под яблоней, узнала Митиных товарищей, Абдула Гамида в парусиновом пиджаке и тюбетейке, сидевшего на ступеньках веранды. И она очень смутилась.
— Ох, я не знала, я в другой раз! Пустите же, это неудобно!
Но было поздно. Веточка догадалась, что Оля хочет убежать — а, видно, неспроста примчалась из города, — и, сильно обняв за плечи, ввела в сад.
И все, что было дальше, Оля наблюдала, упрямо помалкивая, не заботясь о том, чтобы как-нибудь оправдать свое появление. Она не отвечала на бесцеремонные вопросы: «Почему ты не в Калуге?» Чап сверлил ее тревожно-пристальным взглядом, — вероятно, догадывался, что она пришла не на праздник. Абдул Гамид тоже чувствовался за плечом, но он-то не станет любопытствовать.
В зарослях ежевики Веточка воевала со своим сыном Афонькой. Его нельзя было увести из сада: кошка принесла котятам маленького ужа, и малыш был в восторге.
Мальчики ждали хозяина дома, капитана Огнева, и поминутно выбегали к калитке. Абдул Гамид, к которому все-таки подошла Оля, чтобы не сидеть одной, рассказал ей, что он ждет грузовик из города, чтобы утром отвезти сено для своей коровы и для коров еще двух учительских семей. Так повелось давно: аэродром шефствует над школой, и каждое лето учителям разрешается накосить несколько грузовиков аэродромной травы. Огнев помчался на аэродром распорядиться, с какого участка брать стога.
Капитан Огнев ворвался в последнюю минуту.
— Прошу за стол! Олег, Вася, Игорь, Эдик, Женька, — отсчитывала Веточка, пропуская к столу Пивоварова, Базарова, Шапиро, Мотылевича, Постникова.
Чап ревниво ждал, чтобы сесть рядом с хозяйкой, но та внимательно посмотрела на него и сказала Оле, показывая на место рядом с собой:
— Садитесь, Оля.
С другой стороны возле Оли примостились на одном табурете Афонька и румяный, сероглазый мальчишка в черном кожаном шлеме — сын дважды Героя Советского Союза. Это и был тот Салаватик, любимец Веточки, которого она обещала Мите показать. Салаватик сразу облюбовал себе в соседи Олю и, видно, не ошибся: не было в саду Рословой другого человека, кто бы, как Оля, так нуждался в немногословно-ласковом обществе маленьких.
Чапа заставили произнести первый тост.
— Я так скажу, Елизавета Владимировна… Это, может, наш последний «день дружбы». Хотя я глубоко не верю в это. — Чап ужасно косноязычил. — Скоро отъезд. А Бородин вообще смотался. Неизвестно, кого куда занесет в конце концов. Но память о нашей дружбе всегда останется. Пусть идут годы… — Он помолчал, воззрившись в небо, не то ища подходящих слов, не то слушая гул самолетов. — Пусть летят самолеты над головой. Но вот что мне хочется сказать… Каждый человек, тем более комсомолец, стремится понимать, что происходит вокруг него, чтобы правильно жить, занять свое место в жизни. Понимаете? Человек никогда не хочет быть маленьким! Даже в детстве… Вот вы, Елизавета Владимировна, это очень хорошо чувствуете.
