Влас Иванов-Паймен - Мост
— Услышал господь молитву! — обрел дар речи Вись-Ягур. — Прислал ко мне самого главного нашего большевика.
— Анархист, глава Чулзирминской советской республики, восстановивший Советскую власть в Самлее, с богом беседует, — смеялся Радаев, — а в то же время чуть не арестовал коммуниста — члена ревкома.
Дети занялись земляникой, принесенной гостем, и умолкли.
— И анархистом ты себя назвал, Ягур, и большевиком, но ты ни тот, ни другой, — продолжал Радаев. — Ты с нами связан одной веревкой, несмотря на некоторые разногласия. Но мы тебя перевоспитаем. Пока же надо заняться предателем и коварным врагом Советской власти…
— Белянкиным? — Ягур привскочил.
— Именно, — удивленно подтвердил Радаев.
— Я его повесил в лесу на осине, — выпалил Вись-Ягур и замолчал в ожидании похвал.
— Ах. Ягур, Ягур, — Радаев укоризненно покачал головой, — Это самосуд, а надо было его живым, допросить.
— Живым я его и взял! — вскипел тут Вись-Ягур. — И допросил. Во всех своих злодействах признался — и про Дятлова, и про Яшкина. По-твоему, я его должен был после этого отпустить?
Радаев помолчал, заглянул Вись-Ягуру в глаза.
— Чтоб это было в последний раз, — сердито сказал он, — Впредь за самоуправство будем судить по законам военно-революционного времени.
— Может, расстреляете? — скривил губы в усмешке Вись-Ягур.
— Надо будет, и расстреляем. А теперь давай поцелуемся, побратаемся на жизнь и на смерть.
Уставший от одиночества, несуразный и суровый Ягур неожиданно всхлипнул, сжимая в объятиях верного товарища.
Во дворе зазвучали голоса. Ягур отскочил от Радаева и схватился за топор.
— Спокойно. Свои, — сказал Радаев, улыбаясь. — Никак тебя не научишь…
В дверях появились главари самлейских «бунтарей» и с ними еще один земляк Ягура, Салдак-Мишши.
Задуманную операцию в Самлее ревкомовцы провели довольно удачно. Радаева и Осокина в селе видели только те самлейцы, что с ними ушли потом в лес. А репутация «эсера» Ятросова и «прапорщика» Федотова нисколько не пострадала от того, что они «восстановили» власть Комвуча. Правда, Федотов назвался Петровым, и не каменским, а ключевским уроженцем.
14
Кожевенник в Стерлибаше помог Румашу дважды. В первый раз рисковал собственной головой. Во второй — истратил все свои сбережения, чтоб обрядить парня коробейником.
Шел Румаш с полным коробом галантереи, обходя большие села, ночуя в деревеньках и хуторах. Никого и ни о чем не расспрашивая, он исколесил дороги Уфимской в Оренбургской губерний и узнавал о положении на фронтах. Оренбург — в руках Дутова. Отряд Блюхера двинулся на север. Уральские белоказаки рвались к Волге. Южнее Сороки в степях героически сражался с белыми не то отряд, не то армия Чапаева… Через много дней, перейдя Ольховку в двенадцати верстах от Каменки, Румаш очутился на развилке дорог, где ему пришлось задуматься. Здесь начиналась окраинная Кузьминовская волость Самарской губернии.
«Направо пойдешь — коня потеряешь», — говорится в русских и чувашских сказках. Если свернуть направо, через несколько часов можно увидеть Олю. Средняя дорога вела в Кузьминовку, а левая — через лес в Ягаль. В Чулзирме и Сухоречке ждали друзья. Но что там делать? Скрываться у Тражука в Камышле и по доносу Мирского или Павла Мурзабая оказаться в руках беляков? Нет! И Румаш свернул влево, как и задумал сперва.
Румаш решительно шагал по ягальской дороге. В Ягали он кое-что разведает, не опасаясь быть узнанным даже дядей Теменем, с которым не встречался больше семи лет. Может, там удастся установить связь с местными коммунистами… Если же нет, Румаш доберется до Сороки: где коробейнику пополнить свой короб, как не в этом торговом селе?! Можно будет податься к Чапаеву.
Жара усилилась. Дорога — пустынна. Меньше встреч — меньше опасности. Но если б попался безобидный попутчик на телеге, можно проехать несколько верст. Плечи оттягивает даже почти пустой сундучок.
Одинокому путнику нельзя без песни. И Румаш поет. Здесь, на пустынной дороге, можно петь и русские песни и чувашские.
Ты лети, лети, мой конь,
Как стрела несися…
Эту песню коробейник поет и на чувашском, переводя с ходу и заодно заменяя крыльцо калиткой, а золотую уздечку — пеньковой: нет у Оли красного крыльца, а у Румаша золотой уздечки.
Дойдя до леса, парень затянул монотонную татарскую песню. И внезапно смолк. Зачем здесь петь? Отдыхай, усталый путник, радуйся природе, лесной тишине после одуряющего стрекотания кузнечиков в поле и тревожного свиста сусликов. Дыши полной грудью, прохлаждайся в тени. В лесу и дорога другая — непыльная, с глубокими колеями.
Румаш старается идти по обочине, избегая придорожные полукруглые поляны. Вот он чуть не наступил на пискливого птенчика. Румаш взял в руки маленькую желторотую пташку, поговорил с ней и бережно посадил на ветку. Птичка в благодарность чирикнула и смело порхнула на другое дерево.
— Здорово! — сказал Румаш громко. — Через месяц-другой полетишь в далекие края, за тысячи верст.
Внезапно Румаша охватила усталость. Полдень — пора и отдохнуть. Где-то здесь должна бежать по камушкам речушка Ильмень. Румаш помнит ее: в детстве он приезжал с отцом в Ягальский лес драть лыко.
Дорога пошла под уклон. И речка и мостик возникли внезапно за поворотом дороги. Перейдя мостик, Румаш огляделся. Можно здесь закусить, испить чистой речной водички и вздремнуть в тени. До Ягали теперь недалеко, дойдет до села по вечерней прохладе.
Румаш шагнул было в чащу, вдруг кто-то окликнул его по-татарски. Из кустов поднялся невысокий пожилой человек. Взгляд — приветливый, вид — добродушный. Седая бородка клинышком. Одет не по-деревенски и не по-городски. Выцветшая сатиновая рубаха-косоворотка подпоясана узеньким ремешком. Черные штаны из чертовой кожи заправлены в голенища тупоносых сапог из грубой кожи. Одет, пожалуй, так, как одевался отец Румаша. Может, и этот — мастер на все руки? Отец Румаша тачал сапоги такие же лаптеносые. Других колодок у него по было. Тут Румаш еще раз взглянул на сапоги путника, и его осенило: да это ж Ятрус-Хрулкки!
Румашу нетрудно было узнать Ятросова: человек в этом возрасте за шесть-семь лет меняется мало. А Фрол Тимофеевич когда-то, бывало, и за уши драл озорника, но теперь не узнал. Да и по одежде: войлочная шляпа, жилетка, сапоги — коробейник из татар, да и только.
На траве на газете разложена снедь. Румаш прочел название газеты и девиз: «В борьбе обретешь ты право свое». «Ага, белогвардейская газетенка, значит, эсером и остался», — определил Румаш, доставая из сундучка пышную башкирскую лепешку.
«Шел через башкирские села, — сразу решил Ятросов. — Молод еще для коробейника… Скорее всего, сирота».
«Вот попался, — думал между тем Румаш, — приходится объясняться по-татарски. Но этот старый шуйтан поймает еще на каком-нибудь слове…»
А у старого свои заботы. Надо получить побольше сведений: закидал коробейника вопросами. Тот отвечал неторопливо, следя за произношением. А то, что пришлось пережить в Стерлибаше, выдал за рассказ с чужих слов. Вскользь упомянул о Чапаеве. Бровью не повел старый учитель, все вести, добрые и недобрые, выслушал спокойно.
«Но куда же держит он путь? — соображал Румаш. — По этой дороге в Чулзирму — семь верст киселя хлебать! Может, и он, как я, ищет окольных дорожек? А что, если прямо спросить: куда, мол, бабай, идешь и зачем?»
Со стороны Ягали зацокали копыта — коробейник инстинктивно подался в кусты. Ятросов накрыл еду разлапистой веткой, тоже спрятался, но так, чтоб была видна дорога. Шесть-семь всадников проскакали мимо и, минуя мост, исчезли за поворотом.
— Видал, малай! — первым заговорил учитель. — Это каратели рыщут по деревням, порют мужиков.
— Что, бабай, аль и ты боишься карателей? — усмехнулся Румаш.
— Не за себя, за тебя испугался, малай, — невозмутимо ответил старик. — Кто ты — мне дела нет. По-татарски неплохо балакаешь, но и башкирские слова знаешь. Окажись в этом отряде татарин, он бы тебя проверил нагайкой… Ты спрятался первый, ну а я за тобой, чтоб не подвести! — и старик пристально посмотрел в глаза молодому. Но тут пришло время смутиться и ему.
Румаш рассмеялся и ошарашил невозмутимого попутчика, внезапно заговорив по-чувашски:
— Спасибо, дядя Хрулкки, дорогой Фрол Тимофеевич! Давайте уж откроемся друг другу.
Неподдельная тревога, ненавидящий взгляд из-под седых бровей вслед карателям да и слова о расправе над мужиками придали Румашу смелости. Он рискнул: «А что он со мной сделает один на один в лесу, если я ошибусь. И как-никак друг отца…»
Лишь секунду старик был озадачен. Еще раз пристально посмотрел на коробейника и спокойно спросил:
