Елена Серебровская - Весенний шум
Жили хорошо. Но когда забеременела, муж приказал делать аборт, а денег в ту пору не случилось, пятидесяти рублей. Хотела продать мужнин пиджак, — он не позволил. А своего что продать не было. И вот пришло время — родился сын. Молодой отец не казал носа, где-то пропадал по вечерам, выпивал с друзьями. Повестку на суд она вручила ему сама на стройке, при людях, пристыдила и ушла, не больно-то упрашивала вернуться.
Все женщины в палате хором осуждали ее мужа. А сама она, виновато улыбаясь, говорила: «Дурак он, по глупости это сделал, ему же хуже будет с алиментами». Ей, видимо, было и жалко его, дурака, но отступиться от своих прав она не хотела — недаром грамота открыла ей глаза на права женщин, на новую жизнь.
Наступил день суда. Покормив сына, она уехала — ехать надо было далеко, жила она совсем в другом районе. Подошло время, и матерей пригласили кормить.
Синеглазого мальчика тоже принесли и, в ожидании прихода матери, положили на столике для пеленания. Маша покормила свою Зою, отдала ее няне и взяла мальчика, Другая грудь была полна молока, малышу хватит без сомнения.
Дитя прильнуло к груди. Жадно тискало грудь мягкими розовыми деснами, смешно захлебывалось сладким молоком. Насытившись, малыш закрыл свои васильковые глазки и мирно заснул.
Маша с удивлением ловила себя на том, что на взрослых мужчин она тоже смотрит теперь материнскими глазами. Конечно, ее дитя еще мало, но придет время — и Зоя тоже будет матерью, и даже матерью взрослых женщин и мужчин. Не от женщины ли вся жизнь? Разве не повезло Маше в том, что она родилась женщиной? Конечно, еще не все это понимают, еще не все уважают женщину так, как она того заслужила. Но поймут, поймут, и придет время, когда на больших площадях самых красивых городов поставят памятник женщине-матери. Вот и на иконах, чтобы легче обмануть людей, рисуют мать с ребенком, хотят привлечь верующих, — материнство трогает.
Мать синеглазого мальчика пришла из суда веселая. Маша рассказала ей о сыне, а женщина торжествующе доложила соседкам по палате, что ее «дурак» покаялся, помирился, просит ее снова жить с ним вместе. «Да он без меня обносился весь, знала бы, приехала вчера, выстирала б ему рубашку, чтоб на суд не приходил таким замурзанным», — сказала улыбаясь женщина. В голосе ее слышались материнские нотки, — взрослый мужчина, давший жизнь ее сыну, сам казался ей временами вторым ее ребенком, большим, неразумным, но тоже своим, нуждавшимся в ее заботе.
— Послезавтра, в день посещений, он приедет… Вы посмотрите на него, он собой ничего, не плох… — закончила она свой рассказ.
Посещения… А кто посетит Машу? Мама. Надо позвонить маме по телефону, она придет. А больше некому. Ося понял, что его заботы тяготят Машу, он приезжал к ней домой, пошумел, похвалил девочку и уехал очень печальный. Да и кто такой Ося? Посещения разрешены родным.
Маркизов не приедет. Он в городе, но ни разу не позвонил, — она же сама запретила в последнем, в единственном письме ему! И не надо! После рождения девочки Маша почувствовала, как слабеет тоска по этому человеку, как тоску эту сменяет постепенно негодование, негодование и обида, не только за себя, но вообще за женщин, с которыми так поступают. Что-то недостойное было в его поведении, в его поступках. Маша стыда не ощущала, ведь она никого не обманула, она не сжульничала, не обворовала. Она пострадала, — но этого стыдиться не надо, ведь плохое она сделала не другим, а самой себе!
Ладно, пускай придет мама. Кто же у Маши ближе!
Мама приехала. Поговорила, посмотрела на Машу, передала ей какой-то гостинец. Хотела посмотреть на внучку, но выносить детей из комнаты, где кормят, не разрешалось. Дома маму ждали разнообразные бесконечные дела, для которых, как известно, и существовал выходной день. И попрощавшись наскоро, мама ушла.
Маша ходила по гостиной и разглядывала гостей. Кое-кто привел старших детей — и они скучали по мамам. Маша отошла в сторонку, к столу, на котором лежали журналы, и стала перебирать их.
— Лоза, к вам пришли! — позвала нянечка.
Кто же?
Она вышла к вешалке и увидела Сергея. Он стоял и улыбался ей, худой-прехудой, а щеки — как алые розы. Его большие глаза стали еще больше. Он был в каком-то сером костюме, висевшем мешком, в светло-голубой шелковой рубашечке.
— Сережа! — сказала Маша растерянно, — ты пришел? Откуда ты узнал?
— Я все узнал, я звонил твоей маме, и она рассказала мне, где ты. Я хочу непременно видеть твою дочку. Непременно. И ты… ты такая стала, какая-то… другая. Красивая, но по-другому.
— А ты похудел, Сережа. Только цвет лица хороший, — неосторожно сказала Маша.
— Цвет лица… Это мне впрыснули кое-что, наркотик. Чтобы боли не чувствовать… Я ведь болею, девчонка. Впрочем, ты знаешь, не будем на эту тему.
«Болеет? Значит, он не врал? Болеет! И в такой момент я сама отступилась от него! Случилось что-то непоправимое», — подумала Маша. Но зачем же он сам оттолкнул ее?
— А что же у тебя все-таки? Ну, скажи, не мучай.
— Какая разница! Ну, допустим, рак. Не стоит об этом. Покажи лучше дочку.
— Не разрешают. Но я покажу! — решительно сказала Маша. — Через сорок минут мы все пойдем вон в ту комнату, за стеклянной дверью. Нам дадут детей, все сядут кормить, а я на минутку вынесу ее и покажу тебе… Не может быть. Объясни мне, объясни, Сережа, почему у нас всё так вышло.
Сергей посмотрел на Машу. Он смотрел долго, словно мерил что-то, словно прикидывал, можно ли, нужно ли рассказывать ей. А потом рассказал.
Рассказ его был печален, он был ужасен, неумолим по силе той неизбежности, с какой надвигалась беда.
Полтора года назад Сергей принял решение — не мучить любимую девушку картиной своего медленного умирания. Он подумал, что у него хватит силы порвать с нею, пока не поздно, пока еще они не связали себя близкими отношениями. Он не посмел вести себя с ней легкомысленно, — ведь она смотрела на все так серьезно, она любила его так беспрекословно, так преданно. А сильная любовь тяготит, если знаешь, что тебе нечем на нее ответить.
Сергей подумал, что Маша, отвыкнув от него и обидевшись на него, остынет, найдет свою судьбу в любви к другому человеку. Он желал ей счастья, он боялся, что лишит ее этого, привязав на несколько лет к себе — больному и обреченному. Он хотел лучшего.
Он словно кинул с высокого склона бочку, дал ей разгон, а потом захотел, чтобы она снова стала катиться тихо и неторопливо. Но бочка покатилась всё быстрей и быстрей, прыгая по камням, разбиваясь об острые булыжники и пни. Остановиться она не могла.
Именно так понял теперь Сергей историю Маши. Снова он винил себя, винил в своей дурацкой рассудочности, в том, что оставил Машу одну и не уберег от беды. Машина девочка вырастет без отца — чем это лучше, нежели если бы у Маши рос его ребенок?
Маша рассказала ему о своей жизни, ничего не скрывая. Конечно, она все так же любила больше всего на свете свою Зою, но Сережа снова вернулся в ее сердце. Он вернулся не по-прежнему, вернулся почти как сын, как существо, которому крайне необходима ее женская чуткость, ее мягкость, ее забота и тепло.
«Неужели он должен скоро умереть?» — думала она, слушая Сергея и рассматривала глаза в нарядных длинных ресницах. Нельзя было это представить, нельзя. Да что же это такое, в самом деле, живем в эпоху науки, изобретений, и не можем справиться с болезнью! И молодой двадцатитрехлетний юноша приговорен! А вдобавок он знает это, знает уже давно! О таком прочитаешь в книжке — не поверишь, а в жизни — пожалуйста! Как же быть? Как же справляться с этими несчастьями?
Звонок известил о том, что жители детской проголодались. Маша встала и быстро прошла в свою палату, чтобы одеться и умыться к кормлению. Сергей подошел к стеклянной двери. За дверью торопливо двигались сестры с запеленатыми младенцами на руках.
Но вот и она! И на руках у нее маленькое существо. Существо с большими, словно удивленными, голубиными глазами.
Маша раскрыла стеклянную дверь, нарушая все правилами поднесла девочку Сергею.
— Какая хорошенькая! — воскликнул он непроизвольно. Казалось, девочка смотрит совершенно сознательно, и даже мысли какие-то ощутимы в ее взгляде. А мать еще придерживает ее за спинку — девочка только-только учится держать голову…
