Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая
— У наших казаков обычай таков: где просторно, тут и спать ложись. Лавка-то за столом простая. Чем не постель? А я тута вот, возля печки пристроюсь.
Улеглись и последние, а лампу не погасили. Уснули они сразу. С полчаса после того Макар тихо лежал, не шевелясь, будто спит. Даже всхрапнул для порядка, чтобы Дарью успокоить. Потом подыматься начал тихо-тихо. Сперва на руку приподнялся и, скользя, двинулся к полатному брусу.
— Стой! — ухватила его Дарья за рубаху. — Куда эт ты наладилси?
— Да ведь огонь-то погасить надоть! Чего ж он до утра, что ль, гореть будет?
— Сама погашу, ложись! — Она потянула его назад так, что рубаха затрещала. Потом спрыгнула на печь, с печи — на лавку. Еще на ногу казаку наступила, пристроившемуся тут спать. Дунула в лампу и в темноте вознеслась на свое место, к Макару. Часа полтора спокойно прошло. И опять заподымался Макар.
— Куды тибе черти понесли? — взбеленилась Дарья.
— Ну, до ветру выйтить мне надоть.
— Стой! — Через спящих на четвереньках Дарья метнулась в другой конец полатей и, вернувшись, сунула в руку Макара горшок, примолвив: — На вот, и ходить никуда не надоть.
Лежать Макару приходилось много и днем, потому как делать-то ничего не мог он. А тут разволновался с этим есаулом, и вовсе не брал его сон. Мысли всякие лезли в голову, и бока уж отлежал. Посидеть решил. Не миновало и это Дарьиной бдительности.
— Да чего ж ты не спишь-то, проваленный! Опять, что ль, на атамана пошел?
— Перестала бы ты беситься, Даша, да отдохнула бы после всего этого содому. Я ведь про его, про атамана-то, помыслил только. И не стерпеть бы мне здоровому. А вот с привязанной рукой да на хромой ноге не шибко навоюешь. С полатей вот на пол спуститься, и то приспособиться надоть…
— Дак чего ж ты таращишься, коль так?
— Не спится чегой-то. А ты поспала бы…
— Поспала уж, хватит, Макарушка. Слышишь, вон петухи мои заливаются. Прибрать хоть чуток да печь затапливать надоть. — Стала спускаться, осторожно щупая ногой, не наступить бы на бородача. — Катю не буди поколь. Коров мы с ей посля подоим, как уедут, и все переделаем.
Вскоре после Дарьи поднялся и Василий — дел во дворе невпроворот. К тому же, скоро казаки вставать начнут, и приглядеть не мешает, чтобы не сперли чего. Такое за многими из них водится. Сбрую, щетки конские, попоны, веревки разные и прочую мелочь подальше убрать с глаз, чтобы на грех не наводить постояльцев.
Казакам тоже долго спать некогда — в бегах они. Могут и здесь настигнуть красные отряды. Потому собирались молча, по-скорому. Позавтракали почти на ходу. Коней оседлали, вывели запряженные подводы из дворов, запрудив ими ту и другую стороны хутора. Здесь они разделились: одна колонна двинулась в сторону Зеленой, другая направилась по приисковской дороге.
Рослов Тихон до полночи при фонаре казачьих коней ковал. И все подковные заготовки, какие у него были, забрали с собою незваные гости. Хватилась Настасья — кусок сала соленого в чулане на полке лежал фунтов десять — нету. Два ведра из белой оцинкованной жести исчезли, это понятно — коней поить. А вот утюг паровой с печного приплечика улетучился — этому не могла надивиться Настасья.
Овес, хлеб, сено тащили постояльцы, как свое, коней кормили и в запас брали. Хоть и жалко все это мужику, да как-то легче стерпелось. А вот о мелочах, стянутых украдкой, долго потом судачили в хуторе, особенно бабы. Марфа Рослова со слезами жаловалась, что бородатый казак сноху молодую, жену Степкину, снасильничать во дворе примеривался. Не далась она, так пальтушку праздничную содрал с нее и увез.
Попищали молодые бабы и в других дворах, но все-таки ночевка эта обошлась без крови. В иных крестьянских селах десятками укладывали стариков, баб, подростков и пороли плетьми прямо на улице.
* * *И все-таки после боев вокруг Троицка и особенно жестокого боя у речки Черной стало ясно: не одолеть казакам той силы, что поднялась против них тут, на месте. Не удержать им царских привилегий. Но и мириться с Советской властью не собирались они. Рассосались по станицам, и снова исподволь Дутов начал собирать силы.
9Дружный вздох облегчения вырвался у всех членов хуторского Совета, как скрылась за околицей дутовская орда. Недели за две до того Совет провел реквизицию хлеба не только у богатых мужиков, но и у всех зажиточных. Конечно же, Кестер да Чулок с обидой осведомили о том казачье начальство. И побаивались расправы советчики, да, видно, не до них было побитым атаманам — шкуру свою спасали.
Тимофей Рушников прямо на глазах меняться стал: сделался он жестче, зубастее. Но зря на мужиков не нападал. Хлебная контрибуция, наложенная на хутор, по справедливости сообща распределялась по дворам на заседании Совета. А после того вызывали в Совет и объявляли решение. Несколько раз побывал он в городе на заседаниях уездного Совета, лучше других знал обстановку в округе. Наган ему выдали еще в декабре, но редко брал он его с собою. И носил не на ремне, а в кармане.
В начале февраля Тимофей с Матвеем Дурановым стали членами большевистской партии. Вместе хлеб реквизировали. Василий Рослов, Егор Проказин и Григорий Шлыков помогали им. Ту первую реквизицию выполнили они без особого труда. Покряхтели мужики, да и сдали назначенное.
А вот после того, как дутовцы еще прошлись по закромам, зачесались многие. Надо же на семена оставить и прокормиться до нового урожая. Те, что побогаче да похитрее, прятать стали хлеб сразу же после первой реквизиции. А следом и вторая как раз подоспела.
Известно, что всякий хитрец считает себя хитрее всех прочих. Так вот, чтобы перехитрить всех, сотворил Прошечка во дворе снежную горку. Никого к той работе не допустил, один чуть не всю ночь старался. Морозная была ночь, ядреная. Даже полить он успел ее и прокатиться. А утром велел Сереге позвать ребятишек, чтобы укатать по-настоящему горушку.
Во всем свете никто, кроме Полины, жены Прошечкиной, не заподозрил в той горке ничего особенного. А время-то шло, ростепели одна за другой нагрянули. Стала подтаивать горка. С тревогой поглядывал на нее хозяин и собирался принять срочные меры, а тут и дутовцы на ночлег пожаловали. Кружились они в тесноте двора да чем-то угол той горки зацепили — мешковина обнаружилась. Раскопали всю горку, и пятнадцать мешков зерна склали себе на подводы. На другой же день весь хутор о том узнал.
Но не помиловали его советчики — сорок пудов приказали сдать.
Покричал, полаялся на всех на свете Прошечка, но требование выполнил. А вот Чулок с Кестером напрочь забастовали, ссылаясь на то, что в первый раз больше всех сдали и теперь хлеба у них нет. Два дня уламывали их — не помогло. Пришлось в рубленый холодный чулан посадить и запереть.
* * *Рано утром, едва светать начало, поехал Степка на назьмы — навоз отвезти после уборки. Разгрузил сани, глядит — Колька Кестер с тем же туда заезжает. По утрам тут встречались они частенько, но дружбы давно у них не было, а после того как невесту Колькину умыкнули, вовсе разошлись их дорожки. Лишь издали здоровались изредка.
На этот раз, как только на выезде с назьмов поравнялись их подводы, остановился Колька и Степку задержал.
— Здравствуй, — сказал он. — Табачку на закрутку не найдется?
— Есть! — Обрадовался Степка возможности восстановить добрые отношения, подал кисет и спросил участливо: — Отца-то еще не отпустили?
— Сидит, упрямый дурак… Ты скажи своему Василию, чтобы в соломенной скирде вон с того конца покопались, — приглушенно говорил Колька, скручивая цигарку. — Только меня не выдавайте — загрызет насмерть.
— А чего тебя выдавать! — оживился Степка, догадавшись о чем-то. — Пожалуй что, я и сам теперь все знаю. Не в ночь ли под Ивана Крестителя закладку-то он делал?
— Кажется, так.
— Ну вот! А мы с Зеленой как раз ехали. Месяц еще в тот момент из-за туч вынырнул. И видал я, что копались там чегой-то.
— Ну и скажи! — обрадовался Колька такому обороту дела. — А то ведь он до весны просидит — все равно не сознается.
Разъехались ребята каждый в свою сторону. А через полчаса все это знал уже Василий Рослов. Управившись во дворе с делами и позавтракав, подался он в Совет. Все, кроме Матвея Дуранова, были уже там. Хворал постоянно Матвей. Две войны да немецкий плен довели его до чахотки. Кашлял страшно и не всякий день появлялся в Совете.
— Ну, дак чего ж делать-то с этими затворниками? — спросил Тимофей, прохаживаясь вокруг хлипкого стола.
— Еще побеседовать бы надо, — предложил Егор Проказин. Теперь был он уже признанным писарем в Совете, так как имел красивый почерк и мог сносно излагать на бумаге нужное. — Отсидка-то, небось, пособляет разуму.
— Побеседовать не помешает, — согласился Василий, присаживаясь на лавку, — может, опомнились они. А коли нет, так искать надоть в соломенной скирде, на гумне у Кестера. — И рассказал все товарищам.