Сергей Снегов - Вариант Пинегина
— Фантазия! — презрительно бросил Вертушин. — Этих печей нет. Они лишь создаются в институтах. А нам нужно срочно строить вторую очередь комбината.
Шелепа внимательно посмотрел на Вертушина.
— Мне кажется, вы живете вчерашним днем, — сказал он.
Вертушин повысил голос:
— Чем я живу — это мое дело! Прошу конкретно: чего вы хотите от меня как руководителя проектной организации?
— Ставьте мое предложение на обсуждение в техсовете, — сказал Шелепа после некоторого молчания.
— Хорошо, на техсовете я поставлю. Меня интересует другое. Техсовет, разумеется, отвергнет ваши нелепые предложения. Можно ли считать, что после этого вы бросите болтовню и сядете за проект, которого от нас требуют?
Шелепа тоже разозлился.
— Я не болтаю, а разъясняю технические недостатки вашего проекта. Что бы ни постановил под вашу диктовку техсовет, я буду настаивать на своем…
Вертушин встал из-за стола. Он тяжело дышал.
— Не находите ли вы, — сказал он со злой вежливостью, — что в этих условиях нам будет трудно работать вместе?
Шелепа отозвался:
— Да, нахожу: будет нелегко!
5
Пинегин, собираясь в поездку, отменил свои ежедневные приемы. По взбудораженный, больше обычного задыхающийся Вертушин не посчитался с этим и вошел без разрешения.
— Если у тебя серьезное дело, — сказал Пинегин, — отложим дня на три. Еду на Имаргу.
— Дело серьезное, — ответил Вертушин. — Откладывать не будем. Мне нужно десять минут.
— Ладно, — согласился Пинегин. — Десять минут выделю. Садись на диван и отдышись.
Закончив свои дела, Пинегин повернулся к Вертушину:
— Ну, чего там стряслось? Крыша рухнула на головы проектантов?
— Хуже, Иван Лукьяныч. Вожжа кое-кому под хвост попала… Почище крыши…
— Не Шелепе ли? — догадался Пинегин. — Он что-то второй день записывается ко мне на прием, секретарь посылает его к Сланцеву, он не идет.
— И не пойдет, Иван Лукьяныч. Ему только тебя нужно. Ты послушай, какую он смуту развел в конторе!
Вертушин рассказал о неладах с Шелепой, о бурном заседании технического совета, о вызывающем поведении Шелепы на заседании. Обсуждение поначалу шло самое деловое, выступали все члены совета: ни один не высказался за предложение Шелепы, пришлось ему услышать много неприятного. Другой, встретив такой единодушный отпор, задумался бы, все ли у него правильно. А он обозвал членов совета ретроградами и пригрозил, что разоблачит их перед Пинегиным, а не послушает его Пинегин — найдет ходы, в высшие сферы…
— Это пустяк — его поведение, — говорил Вертушин, снова начиная задыхаться от волнения. — Мы не классные дамы, сюсюкать не обязательно. Да ведь он что? Вместо работы кляузы строчит. Я его вызывал вчера вечером — ну, разговор пошел на ультрафиолетовых басах… Больше терпеть я не могу.
Пинегин сказал задумчиво:
— Электропечи, значит… Была, была такая мысль. Только мы ее отвергли как мало для нас подходящую. Ты бы ему разъяснил это.
— Неужто же не разъяснял! Да ведь он, говорю тебе, весь упор делает на какие-то особые печи, которых никто пока и не думает выпускать.
Пинегин усмехнулся:
— На чужого дядю надеется, что тот ему готовенькое поднесет. Знаю эту породу, что любят свои трудности на плечи других взваливать, — неважные работники. Спихотехники! От меня чего хочешь?
— Не можем мы с ним в одном учреждении. Или я, или он.
— Ладно. Приму его после поездки. Побеседуем по душам.
Спускаясь с Вертушиным по лестнице, Пинегин сказал ворчливо:
— Десять минут просил, а сидел час. Все твои дрязги, с Шелепой вместе, не стоят часа.
6
Для поездки в тундру Пинегин выбрал вездеход: даже «ГАЗ-69» не мог бы пройти по весеннему снегу. На Имаргу отправляли снаряжение и продовольствие, ехал старичок завхоз геологической партии со своими рабочими, Пинегин пристроился к ним. Он сидел рядом со споим шофером Василием Степановичем, остальные разместились в кузове.
Первый десяток километров шел через город и пром-площадку, потом дорога поворачивала направо. У поворота Пинегин приказал:
— Здесь перекур. Надо размять ноги.
Он вышел из кабины, потопал валенками по оседавшему снегу и присел на камень. Ужо высокое майское солнце заливало землю, можно было распахнуть полушубок. Кое-где на скалах от снега поднимался пар, на дорого и между кустами он нестерпимо сверкал желтыми и синеватыми огоньками. Но Пинегин не глядел на снег, перед ним, в долине, сжатой тремя горами, открывалась панорама города, он не мог оторвать от нее взгляда.
К задумавшемуся Пинегину подошел Василий Степанович.
— Поехали, Иван Лукьяныч. Все же пятнадцать ниже нуля.
Дорога километров шесть плутала по склону горы, потом спустилась к болоту и тут пропала. Пинегин, приоткрыв дверцу, оглянулся — позади нависал крутой гребень, издалека казалось, будто два человека склонились над обрывом, место это так и звалось «Скала часовых». Пинегин всегда любовался этой диковинкой природы, еще недавно здесь проходила граница между крошечным обжитым клочком земли и дикой лесотундрой. Сейчас граница отодвинулась километра на три, путь шел через поселок у болота, дальше простирался нехоженый край.
Вездеход, сипло дыша, взбирался на холмы, катился вниз, качался на кочках, переползал через стволы, полускрытые снегом, вертелся у воронок и рытвин, словно обнюхивая их, то замедлял, то ускорял свой бег, то вовсе останавливался — Василий Степанович вылезал из кабины и пробовал снег ногой: проверял дорогу. Потом потянулось русло горной реки — отполированный зимними бурями лед синевато сверкал, сквозь его метровую толщу виднелась темная вода, проглядывали валуны на дне. Невысокие голые горы сдавливали речку, внизу, на их склонах, рос лесок, обычные в этих местах лиственница, березка, ива — рахитичные деревца, клонившиеся к земле, боявшиеся высоты и простора. Яркое солнце низвергалось на горы и лесок, зеленое сверкание диабазовых обнажений смешивалось с многоцветным сиянием снега, даже черные деревца тускло поблескивали. Пинегин, наслаждаясь игрой света, то закрывал, то открывал глаза, отдыхал и думал — все о том же. Мир был дик, убог и по-своему наряден, нищая, северная красота, немного ей отпущено сроку — апрель, май, дальше дожди, потом снова холода и пурги. И этот оштрафованный самой природой край скоро будет призван к новой жизни, иная, совершенная красота озарит его, рельсы железной дороги протянутся по тому самому месту, где они едут, на склонах гор появятся станции и полустанки, на земле, девять месяцев в году не знающей пения птиц, зазвучат громкоговорители. Человек отвоюет и омолодит и этот древний угол, выведет на волю хранящиеся в глухих недрах богатства, придется старушке полярной пустыне отступать дальше к берегам океана — до следующего натиска на нее! Да, вариант Пинегина становится делом; ему, Пинегину, уже начинало казаться, что главную цель его жизни завершат другие, самому не придется увидеть этого преображенного края, — нет, увидит, не только увидит, еще сам, засучив рукава, будет месить, как глину, все эти горы, долинки, речки и леса, придавая им новый облик!
На каком-то участки погода, как это часто бывает на севере, внезапно переменилась. С гор хлынули темные тучи, свирепо завыл ветер, все вокруг пропало в снеговом тумане. Снег проникал сквозь щели кабины, заваливал кузов, залеплял стекло — разыгралась настоящая «черная» пурга. Василий Степанович, встревоженный, обернулся к Пинегину:
— Что будем делать, Иван Лукьянович? Идти боюсь, можно и заплутать и черт знает в какую яму про валиться. И стоять нельзя: занесет!
Пинегин усмехнулся:
— Ползи потихоньку, не пропадем. Это горный ветер, через часок кончится.
Пурга оборвалась так же внезапно, как и ринулась с гор. Стало теплее, свежий снег укутал землю, в нем торжествовало и пело солнце. Василий Степанович остановил вездеход.
— Большой перекур, ребята, — сказал он пассажирам в кузове. — Собирайте костер — печь картошку.
Пинегин вместе со всеми ломал ветки от карликовых берёз и лиственниц, но потом забыл о костре.
Тут был водораздел двух горных речушек, с голого плато на все стороны открывались просторы — все та же дикая, угрюмая, неласковая природа, горы, ущелья, древние диабазы вершин, чахоточные лески по склонам. Пинегин дышал глубоко и свободно, румянец покрыл его щеки — он смотрел на старый, миллионами лет создававшийся мир, но видел иной, тот, что ему придется в ближайшие годы создавать взамен этого.
— Иван Лукьяныч, картошка поспела! — крикнул Василий Степанович.
Пинегин присел возле завхоза. Василий Степанович вытаскивал прямо из жара картофелины, перебрасывал их с ладони на ладонь и кидал на газету. Пинегин залюбовался его движениями. Все, что ни делал этот невысокий крепкий человек, было красиво особой красотой осмысленности: ни одного лишнего движения, ни одного лишнего звука. Давняя дружба связывала Пинегина с его шофером. В первый послевоенный год Василий Степанович, работая на торговой базе, попался на «левой операции», «заработал» срок и был отправлен на Север. Пинегин взял его к себе еще заключенным и с тех пор не расставался с ним. Освободившись, Василий Степанович осел в Заполярье, завел семью, жил скромно и тихо, ничто не напоминало в нем прежнего мастера «левых операций».
