Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Иван не раз ходил в лес, бухал в ноги осинам, рвал на себе рубахи, ел землю с могилы утопленника, ничего не помогало. Без рюмки не мог прожить и часа. Не вытерпев мук своего Ивана, жена побежала к Агашихе и сообщила, что прописанные ею средства мужу не помогают.
— И не таковских подымала! — сказала ей Агашиха и посоветовала: — Ты, милая, помай мышаку, посадь ея у банку с водкой и тую водку давай свому Ивану на похмелью. Да не говори ему про мышаку. Три дня пройдет и — как рукой сымет!
Три дня не прошло. Уже на второй день, когда жена ушла на работу, Иван решил узнать, что это за водка, которой она его похмеляет. Найти банку с водкой и плавающей в ней дохлой мышкой было не трудно, и вечером, побив жену, с этой банкой Иван отправился к Агашихе.
Агашиха, когда он к ней зашёл, сидела за столом и пила чай с любимым малиновым вареньем. Увидев Ивана с водкой и мышкой, она поняла: сейчас ей будет плохо. С испугу обронив чашку с чаем на пол, она закричала:
— Изыди, сатана!
И, как от нечистой силы, стала оборонять себя от Ивана крестными знамениями. Это ей не помогло. Иван заставил её выпить из банки всю водку, а дохлой мышкой отхлестал по губам. Когда на шум сбежались соседи и стали за неё заступаться, она кричала:
— А он меня ещё и снасильничал!
В это ей не поверили. Не поверил в это и суд, а Ивана за хулиганские действия приговорили к двум годам лагерей, но учитывая, что он — алкоголик, заменили их на лечебно-трудовой профилакторий. Лечить в этом профилактории никто никого не думал, водили под конвоем на работы и плохо кормили. Когда Иван из него вышел, он стал пить ещё больше.
IVЯша Губан известен как борец за справедливость. Борется он со всеми, кто ворует и подличает. В этом он так наторел, что ему уже ничего не стоит поставить на место своего начальника, который давно греет руки на государственной собственности. Роста Яша небольшого, и когда выходит на трибуну со своей правдой, видна одна большая голова с похожими на лопухи ушами.
— Вот я и говорю, — заканчивает он своё выступление, — хватит, Иван Матвеевич, тёмными делами заниматься. И мы — не лыком шиты, и мы законы знаем.
Иван Матвеевич — это тот начальник, который греет руки на государственной собственности. У него широкое плаксивое лицо, толстый нос и выпуклые, как у индюка, глаза. Яшу он уже в который раз не понимает, и на стуле за председательским столом теперь ёрзает, как мелкий преступник на скамье подсудимых.
— Григорий Иванович, — говорит он секретарю партбюро уже в своём кабинете, — или я его убью, или он меня в могилу сведет.
— Натура у него такая, — спокойно замечает Григорий Иванович.
Иван Матвеевич вскакивает из-за стола и кричит:
— По-твоему, у него натура, а у меня её нет?! Да?! Ну, знаешь ли! — А, подойдя к окну и побарабанив по подоконнику пальцами, вдруг предлагает: — А не перевести ли нам этого подлеца на наружные работы? Хлебнёт на морозе лиха, глядишь, и про критику забудет.
— Эк хватил! — смеётся в ответ Григорий Иванович. — Да он из нас котлету сделает! Настрочит в райком, так, мол, и так, преследуют за критику. А там — сам знаешь: разговор короткий.
Разошлись Иван Матвеевич и Григорий Иванович по домам, так и не решив, что делать с Яшей.
Не жаловал Яша и районное начальство. Однажды, когда в посёлок приехал давний друг Ивана Матвеевича, председатель райисполкома, он напустил на него такую критику, что у этого председателя задёргалось веко и закололо в левом боку.
— А это ещё кто такой? — спросил он у Ивана Матвеевича после собрания.
— И не спрашивай! — ответил Иван Матвеевич. — В печёнках сидит! Хоть в могилу от подлеца зарывайся.
И рассказал председателю райисполкома всё, что вынес горького от Яши.
— И ведь ничего с ним не поделаешь, — закончил он свой рассказ. — Уволить хотел, да не тут-то было: не пьет, на работу не опаздывает, задания выполняет.
— А ты его поставь на руководящую работу, — вдруг предложил председатель райисполкома и, рассмеявшись, добавил: — Был у меня такой! Так я его — в заместители! И месяца не прошло — провалил работу. Я его — сразу и по шапке!
Через неделю Яша ходил в начальниках участка, а через месяц, когда участок запорол план, Иван Матвеевич его уволил. Так как всё делалось наспех, и поэтому оформлено, как положено не было, суд Яшу в должности начальника восстановил.
— А ты его уличи в воровстве, — дал новый совет председатель райисполкома.
— Как так? — не понял Иван Матвеевич.
— Ну, как воруют, учить нас не надо. А поймать на воровстве — на то у тебя есть помощники, — ответил председатель райисполкома.
На следующий день Иван Матвеевич приказал своему завскладом:
— Дай этому подлецу, — иначе он Яшу уже и не называл, — два лишних ящика гвоздей.
«Клюнет, как миленький, — потирал руки Иван Матвеевич, — а мы ему ревизию: где, куда вбивал гвозди? Ах, недостача! Ну, что ж, получай!»
Яша на гвозди не клюнул, налево их не пустил, и члены ревизионной комиссии ушли от него с носом.
Через неделю завскладом подбросил Яше два лишних ящика дефицитной краски, но Яша и на них не клюнул.
— Не ворует, говоришь, — удивился председатель райисполкома. — Тогда шей ему аморалку.
Хотя Яша был примерным семьянином и к чужим бабам, похоже, не приставал, Иван Матвеевич сделал ставку и на это. Другого выхода у него не было. Дела на Яшином участке шли из рук вон плохо, и это уже стало отражаться на выполнении плана всем управлением. А за невыполнение плана управлением, Иван Матвеевич знал: расплата в райкоме короткая. И председатель райисполкома тут не поможет.
Чтобы пришить Яше аморалку, за это дело взялся заместитель Ивана Матвеевича по хозяйственной части Трунин. Орудием своего коварного замысла он избрал свою помощницу по учёту неликвидов Ирину, которую за цветущий вид, общительность и лёгкий характер все звали Ириской. С мужчинами она была откровенно раскованной и перед теми, кто на неё обращал внимание, была готова на всё.
— Слушай, — сказал ей однажды Трунин, — что это на тебя Яша засматривается?
— Губан, что ли? — удивилась Ириска. — Вот уж кого мне не хватало!
На следующий день Трунин пошёл дальше.
— Яшу вчера видел, — сказал он. — Опять о тебе. Говорит, этой бы девке да хорошего мужа.
Ириска фыркнула и ничего не сказала.
Чтобы не спугнуть её, не раскрыть поспешностью свои карты, Трунин взялся за неё через три дня.
— Не знаю, и чего пристает ко мне твой Яша, — развёл он руками. — Говорит, в тебе есть что-то такое, чего нет в других женщинах. И в глазах у тебя какие-то искры, и сложена ты, как Софи Лорен. Извини, но я в тебе этого не нахожу.
Ириска смерила Трунина нехорошим взглядом и ничего не сказала.
В следующий заход Трунин сделал вид, что сердится:
— Да скажи ты, наконец, своему Яше, пусть он от меня отвяжется! — сказал он. — Несёт, что попало! Опять и глаза твои, и сложение. Уже и что-то грустное в тебе нашёл. Уж не обижает ли её кто, спрашивает.
Ириска глубоко вздохнула и тихо произнесла:
— Ох, уж эти мужчины!
Трунин понял, дело сделано, остается ждать результата. А результат пришёл скоро. Ничего не подозревавший Яша и раскрученная Труниным Ириска за неделю нашли друг друга. Вскоре по посёлку поползли слухи, что у них большая любовь, а через месяц по заявлению жены Яши его разбирали на совместном заседании партбюро и месткома. На нём единогласно было принято решение: рекомендовать начальнику управления освободить Яшу от занимаемой должности за аморальное поведение.
VГригорий Мишин жил на окраине посёлка, где при Дальстрое располагался большой лагерь для особо опасных преступников. Среди ветхих, похожих на курятники, построек дом его выделялся сложенным из камня фундаментом и высокой крышей. Во дворе на могиле жены стоял сваренный из железа памятник. Прах её он перенёс сюда, когда участок, где она была захоронена на кладбище, наметили под снос. Умерла жена двадцать два года назад. Год до смерти она жила в тихом помешательстве, и Мишин ходил за ней, как за ребёнком. Сама она не могла ни постирать, ни помыть пол, всё валилось из рук. Незадолго до смерти у неё пропал аппетит, и когда Мишин звал её поесть, она всякий раз спрашивала: «Гриша, а это надо?» Сам Мишин в то время в звании майора служил в лагерной охране. Он, как и требовалось по службе, обеспечивал порядок в лагере, предотвращал из него побеги, если они случались, ловил беглецов, тех, кто пытался вырваться из окружения, стрелял. Вне службы он любил весёлые компании, охоту на уток и рыбную ловлю. Жену любил за тихий нрав, и не было случая, чтобы когда-то поднял на неё руку.
Сейчас Мишину уже далеко за шестьдесят, он тяжело сложен, лицо с глубокими, как порезы, морщинами, грубое, когда сидит на крыльце своего дома, с улицы похож на каменное изваяние. Он много курит, от водки не пьянеет, в еде неразборчив, сон, как у всех людей, которым терять нечего, глубокий. Ведет уединённый образ жизни, видимо, ещё и потому, что соседи уже давно переехали в коммунальные квартиры. Положена ли ему такая квартира, он не знает, и справляться о ней никуда не ходит. Ведь такие, как он, бывшие работники лагерной охраны, сейчас никому не нужны, на них смотрят как на сторожевых псов ГУЛАГа. Вот и недавно прискакала тут столичная журналистка и с ходу, словно только что выскочила из пролётки, и за воротами её ждут ретивые кони, застрекотала:
