Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Это Бирюка насторожило. Он понял: лес — хорошо, но отчуждая им Колю от людей, он ничего в своём деле не добьётся. Надо найти ему увлечение и дома. Зная, что дети любят строить, он предложил ему поставить во дворе дома избушку не игрушечную, а настоящую, бревенчатую. Коля охотно согласился и вскоре с увлечением работал и топором, и пилой, как настоящий плотник. После избушки Дюба с Колей решили построили во дворе настоящее колесо обозрения. Начали они с чертежа, и тут Коля понял, что арифметика — это не просто действие с числами, но и предмет, без которого не рассчитаешь ни размера колеса, ни передачи к нему усилий от ручного ворота. Работа закипела, и к середине лета колесо обозрения было готово. При опробовании его Бирюк стал на ворот, а Коля с Дорой сели в одну из четырех кабин. И хотя колесо обозрения было небольшим, не более четырех метров, когда кабина оказалась наверху, у Коли захватило дыхание, а Дора от страха завыла. Покататься на колесе обозрения Бирюк с Колей стали приглашать поселковых ребятишек, а когда были построены качели и для малышей сделана песочница, их двор превратился в весёлый детский аттракцион. Мальчишки катались на колесе обозрения, девочки качались на качелях и играли в куклы в избушке, самые маленькие копались в песочнице, а Бирюк крутил ворот на колесе обозрения.
Прошло лето, и Коля пошел в третий класс. Теперь он уже был другим: на переменах, как и все дети, носился по коридорам, играл в догонялки, дёргал девчонок за косички, после школы на стадионе играл в футбол и запускал в небо бумажных змеев. И учиться он стал лучше. Любимым предметом у него стала арифметика.
По окончании первой четверти учительница собрала родителей на классное собрание. Дойдя в аттестации детей до Коли, она сказала:
— Товарищ Бирюк, а ваш Коля стал другим, у него по арифметике одни пятёрки.
— Я не Бирюк, а Дюба, — поправил он её, как и прежде, не обидевшись.
Вспыхнуть от смущения учительница не успела.
— Какой он Бирюк?! — возмутилась с задней парты женщина. — Бирюки аттракционов для детей не строят. Не Бирюк он, а уважаемый Иван Андреевич.
В классе раздались аплодисменты.
Возвращался Бирюк домой, как на крыльях. Дорогой он заскочил в промтоварный магазин и купил Коле меховую куртку и школьный ранец с блестящими застежками. «Чем мы хуже других!» — думал он.
И всё было бы хорошо, если бы зимой не появился в посёлке Колин отец. Это был хилый с узким, в лопаточку, лицом мужичонка.
— Коля — мой сын, — заявил он Бирюку, — и я его забираю!
— А это не хочешь? — ответил Бирюк и показал ему дулю.
Когда Колин отец пришёл к Бирюку во второй раз. Бирюк его побил и спустил с крыльца. Освидетельствовав побои в больнице, Колин отец подал на Бирюка в суд. Понимая, что на суде ему дадут срок, забрав Колю, Бирюк из посёлка скрылся. Остались от Бирюка с Колей дом с забитыми окнами, колесо обозрения и бревенчатая избушка. Зимой здесь всё в глубоком снегу и стоит мёртвая тишина, летом, когда дуют ветры, колесо обозрения скрипит, в бревенчатой избушке гудят сквозняки, по крыше дома хлопает кусок надорванного толя. Дети сюда не приходят. Их пугает пустой дом с забитыми окнами.
IIIВ посёлке угледобытчиков живет бабка Агашиха. Ей уже за семьдесят, но она шустрая, и ноги её носят, как молодую. Сложена Агашиха костляво, на сморщенном в стручок перца лице нос похож на кривую сосульку. В посёлке она практикует народную медицину, снимает сглаз и порчу. При советской власти её сильно зажимали: стыдили в поссовете, выставляли на всеобщее посмешище и даже напускали комсомольцев и милиционеров. Приходилось изворачиваться и прятаться. При демократах она воспрянула духом и практику свою поставила на широкую ногу. Дома, чтобы посетитель при входе в него сразу робел и ломал шапку, в верхний угол поставила киот с лампадкой. Бабы к ней ходили лечить детей, мужики шли, чтобы избавиться от алкоголизма. Заговоры от любых болезней у неё начинались с одной и той же фразы: «Как на море Окияне да на острове Буяне лежит камень Алатырь, а под ним сидит Упырь». Камень Алатырь олицетворял чудодейственную силу. Упырь — нечистую, от которой и шли все болезни. В конце заговора она говорила: «Аминь, аминь, аминь, над аминями аминь», и давала для употребления с едой, в зависимости от болезни, сушеных пауков, мышиного помёта, собачьей крови и земли со свежей могилы. Так как люди склонны больше выздоравливать, чем умирать, в чудодейственную силу Агашихи верили, а кто не верил, всё равно к ней шёл, надеясь на то, что хуже не будет. Даже деревенское просторечие шло на пользу Агашихе. Одно дело, когда врач в белом халате и тонометром в руках говорит с тобой на безразличном к твоей болезни языке и смотрит на тебя, как на посетителя, которых у него за дверью длинная очередь, и другое, когда перед тобой Агашиха, участливая в твоём горе, как в своём, и простая, как древняя старица из тихой обители.
Как в любой медицинской практике, и в Агашихиной были неудачи. Заболел как-то у соседки муж. Лежит месяц, два и вот уже, похоже, скоро помрёт. Соседка к Агашихе.
— Помоги, милая, — просит она, — недолго и умрёт завтра.
— Ты ето, милая, не гоношись, — говорит ей Агашиха. — Набери с яго поутру мочи в баночку, а я положу в ея кипрею свежаго. Как к утру завтряму кипрей зелёным останется, не помрёт твой суженый, а сжухнет да почернеет, воля божья, преставится.
Утром на следующий день с этой баночкой Агашиха бежала к соседке.
— Радуйся, радуйся, — махала она ею со двора, — кипрей-то зелёный!
— Чтоб ты сдохла! — зло бросила с крыльца ей соседка и захлопнула перед ней дверь.
Сосед, оказывается, в эту ночь преставился.
Когда в стране объявили, что каждый имеет право на любое вероисповедание, цена Агашихи стала выше. И это понятно. Народ в посёлке по части религии по-прежнему был тёмным и понять, что настоящий верующий в таких, как Агашиха, видит не божьих слуг, а слуг дьявола, не мог. Не понимала это и учительница начальных классов Серафима Антоновна, хотя она-то и являлась первым пропагандистом православного вероисповедания в посёлке. С присущей ей настойчивостью, она убедила директора школы в необходимости провести в её классе в виде эксперимента урок по Слову Божьему. Понимая, что детям нужно не только слово, но и яркий пример его воплощения в жизнь, она на этот урок пригласила Агашиху. Так как Агашиха о Боге никогда глубоко не думала, и зачем её зовут в школу, плохо поняла, она согласилась.
После слова о Боге, взятого из Евангелия, Серафима Антоновна обратилась к Агашихе:
— Агафья Ивановна, скажите и вы своё слово.
— А чё говорить-то? — не поняла её Агашиха.
— Ну, например, что случится, если дети не будут верить в Бога? — предложила Серафима Антоновна.
— А я знаю? — удивилась Агашиха.
Серафима Антоновна растерялась.
— Ну, а сами-то вы, Агафья Ивановна, наверняка, в Бога верите, — оправившись от растерянности, сказала Серафима Антоновна.
— А ето я не знаю, — ответила Агашиха.
Урок Слова Божьего был сорван. В коридоре Серафима Антоновна со слезами на глазах говорила:
— Агафья Ивановна, ну как вы так могли? Вы мне всё испортили!
У неё, как в родимчике, дёргалось правое веко и дрожали руки. Заметив это, Агашиха решила, что на Серафиму Антоновну кто-то напустил порчу. Отведя её в угол коридора, она зашептала:
— Милая, узнай, куда он до ветру ходит, да на тоё место и сама до ветру сходи. Враз всё снимет.
— Кто он? — не поняла Серафима Антоновна.
— А кто порчу на тебя напустил, — ответила Агашиха. — А не то, — добавила она, — ко мне приходи. Вылечу.
Убегая от Агашихи в свою учительскую, Серафима Антоновна плакала.
Настоящая, хоть и скандальная известность к Агашихе пришла после истории с Иваном Букиным. Здоровый, как бык, в молодости он мог в один присест выпить бутылку водки и, как ни в чём не бывало, продолжать застолье в другом месте. Случалось это с ним нечасто, в основном в праздники и в дни рождения. С возрастом это прошло, и выпивать он стал только по бутылке, но уже каждый день, а когда стал выпивать по рюмке, но по несколько раз в день, понял, что он — алкоголик, и ему пора лечиться.
— И-и, милай, да я и не таковских подымала, — встретила его Агашиха и, перекрестив три раза, и три раза сплюнув за дверь, сказала: — Значится, это так. Выпей севодни вечером бутылку водки, а завтра, когда похмель затрясёт, иди в лес и найди в нём осину. У ножки ей поклонись и скажи: «Осина, осина, возьми мою трясину, отыми ломоту, дай леготу». А опосля сыми с себя исподнюю рубаху, издери её на клочья и той клочья развесь на осине.
На прощанье Агашиха дала Ивану мешочек с землёй, взятой с недавно похороненного утопленника, и сказала, чтобы он эту землю подмешивал себе в еду.
Иван не раз ходил в лес, бухал в ноги осинам, рвал на себе рубахи, ел землю с могилы утопленника, ничего не помогало. Без рюмки не мог прожить и часа. Не вытерпев мук своего Ивана, жена побежала к Агашихе и сообщила, что прописанные ею средства мужу не помогают.
