Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля
— За нарушение устава комсомола и за пьянство предлагаю объявить Баранову строгий выговор. Ну, а уж вы сами подумайте, может ли он и дальше оставаться вашим руководителем.
В библиотеке наступила тишина.
— Руководи заседанием комитета, — напомнил Завьялов.
— Кто имеет слово?
Володя обвел покрасневшими, все еще нетрезвыми глазами сидящих вдоль по стенам членов комитета. Слева от него, вертя в руках шапку, сидит кузнец Петр, дальше — Анна, рядом с Анной — ее подружка, доярка Верук. Своей лекцией о любви и дружбе Александр Петрович Завьялов в свое время так растрогал девичье сердце, что Верук сидит сейчас и не сводит влюбленных глаз с секретаря райкома.
Никто не торопится брать слово. В комнате по-прежнему стоит напряженная тишина. И первым не выдерживает Петр.
Петр подходит к столу. Павел помнил парня тонким и подвижным. А теперь даже походка у него изменилась: неспешная, тяжеловатая. Теперь он на селе известный каждой семье и всеми уважаемый человек. Зайди в любой сявалкасинский дом, и ты обязательно найдешь в нем какую-нибудь вещь, сделанную руками кузнеца, будь то кочерга, сковородник или кованые навесы на ворота. Петр теперь и разговаривать стал по-другому: каждое слово взвешивает. Вот и сейчас — вышел к столу, а не торопится начинать, все еще теребит свою шапку, словно из нее-то и хочет вытянуть нужные слова.
— Чего молчите, ребята? Секретарь райкома предъявил нашему комсоргу такие обвинения, что его впору снимать. Молчание, говорят, знак согласия. Значит, вы согласны? Я — нет. Почему во всех грехах надо винить одного Баранова? Где ему все успеть? И клуб он открывает, и игры разные в нем организует, и драмкружком руководит, он же и всякие воскресники проводит. Где заведующая клубом? Чем занимается Марья? Сидит себе в библиотеке и получает деньги. Почему этого не видит райком? Побаиваетесь Трофима Матвеевича? Чего уж там, побаиваетесь. А я вот не боюсь, и при нем бы сказал то же самое, потому что меня в должности все равно нельзя понизить…
Петр сделал паузу, опять потеребил шапку.
— Ну, а про то, что Володя угодил в воду да потом выпил, — что ему, если он комсорг, сознательно простудиться, что ли, надо было? Случись со мной такое — я бы тоже точно так же сделал. Словом, чтобы объявить нашему Володе выговор, да еще и снять из секретарей, доводов, прямо сказать, маловато.
И как последний гвоздь забил:
— Я — против.
А когда садился на свое место, рядом с Анной, та тоже голос подала:
— Правильно!
— Не за что снимать, — теперь уже посыпалось со всех сторон.
— И выговор тоже пока еще не заработал…
Павел сидел немного поодаль стола и внимательно приглядывался к собравшимся в этой небольшой комнатке комсомольцам. Кого-то из ребят и девушек он узнавал, а кого-то нет, точно так же, как это было в первый вечер по приезде, когда они с Володей пришли в клуб. Но тогда не узнал — невелика беда. Теперь же, как парторгу, ему надо знать и в лицо, и по имени-фамилии не только коммунистов, но и комсомольцев. Много ли без них, без молодежи, он сможет сделать?
Когда ребята немного успокоились, Павел попросил слова.
Вот и выступать ему сейчас не просто. Надо ведь не вообще что-то такое сказать и не международное положение обрисовывать — оно, это положение, нынче каждому девяностолетнему старику, не то что комсомольцу, хорошо известно. Надо сказать какие-то такие слова, чтобы каждый парень или девчонка почувствовали себя не только лично причастными к делам колхоза, но и лично ответственными за эти дела.
— Вы тут про улахи, про наши чувашские посиделки говорили. Тоже, конечно, вопрос существенный. В клубе девушка вышивать стесняется, а на посиделках нет. А почему бы на этих самых посиделках не организовать кружок вышивания или шитья? Почему бы не превратить наши улахи в очаги культуры? Все можно, надо только, чтобы тон всему задавали вы, комсомольцы…
Павел еще раз обвел взглядом ребят и девушек.
— Ну, да я не об улахах. Я хотел сказать о том, чтобы мы, молодежь, не остались в стороне от больших дел. Это главное. И тут сразу встает вопрос: а что за большие дела? Что считать главным?
Все слушали Павла с большим вниманием. Только Александр Петрович со скучающим видом разглядывал свои красивые ногти, как бы давая понять этим, что все, что скажет сейчас Павел, ему уже заранее хорошо известно.
— Вы все знаете наши чувашские поля, — продолжал Павел. — Лишь в песнях они хороши и неоглядно широки. На самом-то деле не такие. Наши поля изрезаны рвами да оврагами, они не раз испытали на себе обжигающее дыхание и южных ветров, и январских морозов. Нелегко складывалась судьба народа, жившего на этой небогатой земле. Каждую пядь ее он отвоевывал от леса. Вначале татарские мурзы сгоняли нас с этих отвоеванных земель, а потом русские помещики и свои же богачи. И чем больше притесняли нас, тем дальше мы забирались в леса. И не эта ли наша земля и приучила чувашский народ к трудолюбию, которому может позавидовать любой другой народ? Мне не много, но кое-где все же приходилось бывать, но еще ни от кого я не слышал, чтобы про чуваша сказали: си лентяй. Напротив, нас везде хвалят за трудолюбие. Но как бы нас ни хвалили, хлеб, вырастающий на нашей земле, не становился, как в сказке, по-щучьему велению караваем. Чувашский хлеб, заквашенный в деревянной квашне, посаженный на деревянную лопату, обернутый в капустный лист и выпеченный в горячей печи, — он и теперь часто заставляет меня задумываться. Он для меня и сегодня горек. Почему, спросите вы. А вот почему.
Внимание, с каким его слушали, ободряло Павла, слова шли легко, и держался он, чем дальше, тем спокойней и уверенней.
— Вы хорошо знаете наши поля? А если знаете, то видите, что год от года землю мы не делаем богаче, а местами и просто губим. И получаем дедовские урожаи по шесть-семь центнеров. Каждую весну в ручьи и овраги смывается самый питательный слой почвы, и каждый год мы на этом теряем не меньше пятисот центнеров хлеба… Никак не пойму, откуда в нас это безразличие к земле. Почему колхозника, кроме огорода, колхозная земля не интересует? Не потому ли, что она обезличена и никто ответственности за нее не несет. Я вспахал, посеял, а там, как говорится, хоть трава не расти. Мне, трактористу, платят не за урожай, колхознику плата тоже не за урожай, председатель и подавно получает свою зарплату независимо от того, что выросло на полях. И после этого мы еще называем себя хозяевами земли… Подумайте над моими словами, молодые хозяева земли!
Павел сел, и сразу в комнате стало шумно. Слова никто не просил, просто говорили все сразу, друг с другом. И хоть в этом говорливом гуле различались лишь отдельные слова, по ним, по этим словам, можно было понять, что говорят комсомольцы о том же, о чем говорил сейчас Павел, что его выступление всех задело за живое. Про Володю, про то, давать или не давать ему выговор, никто уже и не вспоминал.
— Веди заседание, — опять подтолкнул под локоть Баранова секретарь райкома.
— Да что вести-то? — пожал плечами Володя. — Слово никто не просит. Значит, можно и заканчивать.
В заключение он призвал всех комсомольцев дружно выйти на посадку деревьев и закрыл заседание.
Когда молодежь разошлась, к Павлу подсел Завьялов и как ни в чем не бывало начал хвалить его выступление.
«Как с гуся вода, — подумал про себя Павел. — Будто и не он хотел снять Баранова с комсоргов, и будто не ему только что утерли нос комсомольцы».
— Я хотел бы предложить вам одну работу, — Завьялов сделал важное лицо.
— Что за работа? — поинтересовался Павел.
— Нам нужен один инструктор. Не пойдете?
— Эта работа мне незнакома. Да и мало ли в районе молодых ребят? А я для работы в комсомоле, наверное, уже староват.
— А сколько вам?
— Двадцать пять стукнуло. Но, может, и не это важно. Земля мне мила, к земле меня тянет. — Павел вспомнил нынешний разговор с Федором Васильевичем. — А если к чему душа не лежит — зачем за это и браться?!
— Да, о земле вы хорошо сказали, — еще раз похвалил Завьялов. — Но о моем предложении все же подумайте…
4
Трофим Матвеевич почувствовал себя лучше и решил подышать свежим воздухом. Шел-шел потихоньку вверх по улице, да так и дошел до правления колхоза.
В его председательский кабинет, видать, давно никто не заходил: на чисто вытертом полу незаметно ни одного следа. На столе стопкой лежат газеты последних дней и несколько писем.
Сел в свое кресло, раскрыл одно письмо, другое, взялся за газеты. А пока их просматривал, стемнело. Зажигать свет или пойти домой? Взглянул в окно — по дороге идет Павел. Тогда зажег. Интересно, зайдет или — мимо?
Увидев по дороге домой свет в кабинете председателя колхоза, Павел тоже поколебался: заходить или не заходить? А вдруг Трофим Матвеевич уже видел его из окна — тогда неудобно будет, если не зайдет. И он решил зайти.
