Юрий Пронякин - Ставка на совесть
Легче ли? В последнее время с Володей происходит что-то непонятное. Замкнулся, редко улыбается. Даже к детям стал относиться иначе. Что с ним? Нелады по службе? О своих делах — что дозволено, конечно, Лида понимает, — он всегда рассказывает: об удачах и срывах. Вообще-то неприятностей у командира бывает больше, и Лида делает все, чтобы подбодрить мужа. Но сейчас он почему-то молчит. Может быть, не служба, а что-то другое тяготит его? Но что?
Лида, занятая штопкой детских носков, поднимает голову и взглядывает на Владимира. Он лежит на кровати и читает Чехова. Он любит Чехова, Лида знает. И она не раз шутя обещала отшлепать его, если он не перестанет во время чтения взрываться смехом и толкать ее в бок (Лида обычно тоже лежит с книжкой), мешать своими восклицаниями: «Вот здорово, ты только послушай, Лидусь!» Ах, если бы он сейчас засмеялся и сказал свое обычное: «Ты только послушай, Лидусь!» Если бы посмотрел на нее весело и нежно… Но у него какое-то отчужденное, непроницаемое лицо. Он читает, видно, что-то вовсе не смешное. Лида не выдерживает:
— Володя!
Но оклик жены до Владимира не доходит. Его мысли слишком далеки от нее. Они поглощены тем, что творится в его душе. Новая встреча с Мариной на вечере у Торгонских в день ее рождения, а затем долгие тихие беседы о военных годах вновь сблизили их и выбили Владимира из привычного ритма жизни. Что это? Возрождающаяся любовь? Или только ее призрак, вызванный встречей с женщиной, некогда дорогой ему, и воспоминаниями, необыкновенно яркими и волнующими?
Владимир решил: нужно испытать себя временем. Проверка временем тем более была ему необходима, что он, думая, помимо воли, о Марине, ощущал вину перед Лидой. Это ощущение вины сделалось неизменной частью его состояния последних дней. Владимиру трудно стало держаться с женой как прежде. Но, не умея быть неискренним, он боялся причинить Лиде боль какой-нибудь бестактностью, вызванной его внутренней раздвоенностью. Чтобы избежать этого, он загружал себя работой даже дома, а если дел не было, брался за книгу. Чаще всего читал Чехова, его юмористические рассказы.
И вот снова откуда-то издалека донесся тревожно-призывный оклик:
— Володя!
Он вздрогнул. Быстро повернул голову на подушке и встретился с Лидией взглядом. И боль, и недоумение увидел в нем Владимир. В груди у него словно что-то перевернулось. Еще мгновение — и он сорвется с кровати, схватит хрупкое, девичье тело жены и прижмет к себе. Еще мгновение… Но в это самое мгновение Лида с укором говорит:
— Володя, почему ты такой?
Постным голосом он оправдывается:
— Какой всегда: видишь — читаю…
Лида вздохнула и принялась за штопку. И все в маленьком домике Хабаровых внешне осталось как прежде.
Через два дня Лида с детьми переехала в город. У Владимира это была первая разлука с семьей, о которой он не сожалел.
XII. ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ
1
Была у Ивана Прохоровича Шляхтина одна страсть, которая до поры до времени сидела в нем за семью печатями и прорывалась наружу обычно осенью, — охота. В не занятые службой воскресенья Иван Прохорович отключался от хлопотных полковых дел и покидал город. С нынешней осени Иван Прохорович начал брать с собою сына — пусть привыкает подолгу ходить пешком и закаляется. Была тут и другая цель: мальчику пошел четырнадцатый год, и отец опасался, как бы влияние улицы не перевесило отцовское. Совместные же выезды на охоту сближали их.
Отправились отец и сын Шляхтины на охоту и в первую ноябрьскую субботу. Домой они вернулись в воскресенье, уже в сумерках, притомленные, но очень довольные: им удалось убить зайца, и Алеша, длинный и тонкий, как шомпол, прямо с порога крикнул:
— Мама, принимай добычу и подавай на стол, мы с отцом голодны как волки.
Екатерина Филипповна нежно привлекла к себе сына:
— Ах вы мои охотнички…
— Ну, мама! — Алеша отстранился, он начинал уже стесняться материнской ласки, особенно на людях.
Екатерина Филипповна отпустила его, повернулась к мужу (Иван Прохорович снимал охотничью куртку) и спросила, приготовить ли ванну.
— Недурно бы, недурно. Как считаешь, Алексей?
— Я — за. — Алеша поднял руку.
Екатерина Филипповна велела мужчинам положить зайца в таз и отнести на кухню, а сама пошла в ванную. И уже оттуда сообщила:
— Да, Ваня, новость: министра сняли.
— Какого министра?
— Нашего.
— Что?! — Иван Прохорович рванул дверь в ванную. — Откуда знаешь?
— По радио передавали и в газете написано.
Иван Прохорович схватил «Красную звезду» и тут же в коридоре, стоя, залпом прочел постановление Пленума. Потом медленно прошел из передней в общую комнату и устало опустился в кресло.
— Ваня, по ковру — в сапогах, — упрекнула Екатерина Филипповна, войдя следом.
— Да, да… Сейчас сниму. — Иван Прохорович послушно встал, вышел в переднюю, молча переоделся в домашнее, вернулся в комнату и снова взял газету. Все, что он узнал из нее, никак не укладывалось в сознании. Министр. Маршал. Герой из героев…
Иван Прохорович видел его несколько раз. На Красной площади в Москве, когда тот принимал парад и с трибуны Мавзолея произносил речь. Видел и на больших оперативных учениях, которыми руководил министр и в которых в ряду других частей участвовал его, полковника Шляхтина, полк. Это было вскоре после окончания Иваном Прохоровичем академии. Молодого командира полка восхитила железная непререкаемость полководческого авторитета маршала, его бескомпромиссная твердость в управлении войсками. «Так и должно быть во имя главного — повышения боеготовности», — одобрительно думал Шляхтин, но в то же время, когда его полк оказывался в поле зрения министра, у Ивана Прохоровича жутковато замирало сердце: а вдруг что-нибудь не так? Но маршалу действия частей, среди которых был полк Шляхтина, видимо, понравились, всему личному составу он объявил благодарность. С того времени маршал стал кумиром полковника Шляхтина.
Иван Прохорович был военным до мозга костей и считал: в армии тот, кто выше тебя, — начальник. Начальника же должно почитать и повиноваться ему непререкаемо. Не подвергая сомнениям его действия. Чтобы то же не сделали в отношении тебя подвластные тебе люди. Иначе армия перестанет быть армией.
Иван Прохорович всегда — с того времени, как стал осмысленно относиться к окружающему, — считал: управлять может тот, у кого железная воля и твердая рука. И чем объемнее масштабы управления, тем сильнее должен быть стоящий во главе.
Себя Иван Прохорович тоже считал человеком волевым, сильным. Это было не единоличное его мнение, так говорили другие. И не только говорили… Еще не было случая, чтобы кто-нибудь из подвластных ему посмел ослушаться или отважился его поучать. Правда, нашелся один такой — предшественник Неустроева. Но их совместная работа длилась недолго: уйти из полка пришлось замполиту. Шляхтин не считал, что здесь он свел счеты с, лично ему мешавшим человеком. Он расценил это как победу курса, укрепляющего военную мощь государства.
Таково было личное убеждение полковника Шляхтина.
И вдруг Пленум ЦК…
Иван Прохорович до того ушел в свои думы, что только после вторичного оклика жены понял: ванна наполнена, можно идти мыться. Но ему было уже не до этого. Взглянув на мужа, Екатерина Филипповна встревожилась:
— Ваня, что с тобой? Не заболел?
Иван Прохорович покачал головой:
— Нет, Катюша, не заболел. Дело совсем в другом…
— Тебя разволновало сообщение? — участливо спросила Екатерина Филипповна и успокаивающе сказала: — Но какое это имеет к тебе отношение, Ваня? Ты всего-навсего командир полка…
Иван Прохорович пристально посмотрел на жену. Она стояла перед ним с махровым полотенцем через плечо и свежим бельем в прижатых к груди руках. На ее полном, с мягкими чертами лице, не утратившем былой привлекательности, отражалось и недоумение, и сострадание, и готовность сделать все, лишь бы облегчить душевную муку мужа. И Шляхтин вдруг почувствовал, что нет для него сейчас человека ближе и дороже, чем эта женщина, некогда спасшая ему жизнь, и что только она по-настоящему поймет, что́ с ним. Он встал, подошел к Екатерине Филипповне и с внезапно нахлынувшей на него нежностью провел пальцами по ее волосам и щеке и не как жене, а, скорее, как матери, признался:
— Да, Катюша, я всего-навсего командир полка. И хочу одного: чтобы мой полк был на высоте. Все силы отдаю, ты знаешь… И как командир, как человек, которому нет жизни вне армии, я старался походить на тех, кто наверху.
— Но ведь они — люди, а не идолы, — мягко возразила Екатерина Филипповна. — Люди с такими же грехами, как у всех.
— Поэтому и больно, Катюша… Больно отрывать от сердца то, что вросло в него за долгие годы, за самые зрелые годы жизни, и стало частью тебя самого.
