Юрий Пронякин - Ставка на совесть
Выйдя к трибуне и потрогав очки, Павел Федорович произнес:
— Товарищ Неустроев только что призывал нас остро критиковать… Впрочем, Устав партии обязывает настолько в последнее время мы стали забывать об этой обязанности. Отчасти по своей вине, отчасти… Я не буду бить себя в грудь и посыпать голову пеплом: ах, у нас много недостатков, ах, мы виноваты. Не потому, что этих недостатков нет. Перечисление и признание — только одна сторона дела. А другая… Ну, в общем, я хочу сказать про обстановку, в которой с этими недостатками приходится бороться. — Петелин перевел дыхание, снова обеими руками тронул очки и повернулся к президиуму: — Вот вы, товарищ Неустроев, только что заявили: коммунист товарищ Шляхтин опирается на партийную организацию, дескать, он… Ну, в общем… Зачем говорить неправду? Кого хотите ввести в заблуждение? Собрание? Но коммунисты видят: в действительности-то оно не так.
Зал затаил дыхание. Взоры всех были прикованы к Петелину, головы членов президиума повернуты к нему же. Один Шляхтин смотрел куда-то под ноги первого ряда сидевших в зале. Побледневший Неустроев деревянным голосом попытался Петелина одернуть:
— Прошу по существу, без голословных обвинений.
— Да, да, без голословных… — с нарастающим возбуждением поддакнул Павел Федорович и через край трибуны наклонился к Неустроеву. — Помните, в нашем батальоне проходило партийное собрание? О повышении ответственности коммунистов за свою работу. Помните такое? Оно было сорвано. По распоряжению товарища Шляхтина: он вызвал офицеров на совещание о генеральной уборке территории полка. А ведь и товарищ Шляхтин, и вы о собрании знали. «Ладно, устроят свою говорильню в другой раз». Чьи это слова? Коммуниста Шляхтина. И сказаны в вашем присутствии. Вы же, политработник, — ни слова на это… А когда наши комсомольцы собирались провести молодежный вечер, вдруг поступило распоряжение: выделить команду для разгрузки и перевозки кирпича. И хорошая задумка увяла на корню. О ней вам тоже загодя было известно, но вы опять заняли позицию невмешательства. В тот вечер два солдата ушли в самовольную отлучку и напились. И командиру, и мне крепко влетело. Мы не обижаемся: провинился — получай. Так и должно быть. Но обидно другое. Вы, товарищ Неустроев, стали упрекать нас в слабой воспитательной работе. Возможно, оно и так… Но всегда и все ли тут от одних нас зависит? — Петелин сделал паузу, отпил из стакана и, достав платок, обтер губы. Его взгляд невольно задержался на полковнике из Главного политуправления. С сосредоточенной поспешностью тот что-то записывал в своем блокноте, и это придало Павлу Федоровичу решимости. Он говорил быстро и темпераментно, боясь, что не уложится в отведенное время и не успеет высказать все, что жгло его. А жгла Павла Федоровича предыстория случившегося в батальоне чрезвычайного происшествия. Предыстория эта была связана с попыткой обсудить на партийном бюро отношение молодого коммуниста Перначева к службе. И Павел Федорович рассказал собранию, как за это партийное бюро обвинили в подрыве авторитета командира-единоначальника, как Хабарову, который с первого дня прихода в батальон решил опереться на партийную организацию, на актив, навесили ярлык: мягкотелый, нетребовательный, либерал.
— Кто так сделал? — жестом остановив Петелина, спросил полковник из Главного политуправления.
— Коммунист Шляхтин, — без колебания назвал Павел Федорович и стал рассказывать, как после ЧП обошлись с Перначевым.
…Весть о единоличном решении Шляхтина уволить Перначева ошарашила Павла Федоровича не менее, чем Хабарова. Хотя о Перначеве как взводном оба были не ахти какого мнения, все же ни Хабаров, ни Петелин не сомневались, что командир из него получиться может, нужно только помочь человеку.
Хабаров сразу же направился к Шляхтину, но из этого ничего не вышло: каждый остался на своей позиции.
Когда Хабаров рассказал Петелину о безрезультатном визите к командиру полка, Павел Федорович, возмущенный несправедливостью, заявил: «Пойду к начальнику политотдела». Через пятнадцать минут он был уже в штабе дивизии и стоял перед обитой черным дверью с красной стеклянной табличкой: «Полковник О. П. Ерохин». Павел Федорович постучал, но, не услышав ответа, все равно вошел в кабинет. Олег Петрович Ерохин разговаривал по телефону. Он мельком взглянул на посетителя, поманил его пальцем и указал на стул. Петелин сел и стал исподволь разглядывать Ерохина: небольшого роста, сухощавый, с худым костистым лицом и поредевшими седыми волосами. Внушительные размеры кабинета с тяжелой темной мебелью делали фигуру полковника еще более тщедушной — будто он случайно оказался в этом кабинете, на этой столь высокой должности.
Разговаривая по телефону, видимо с кем-то из вышестоящего начальства, Ерохин косил глаза на Петелина, как бы вопрошая: с чем пожаловал? Но вдруг лицо полковника приняло строгое выражение, а взгляд остановился на невидимой точке в пространстве.
— Слушаюсь, товарищ генерал, будет сделано. Сейчас отдам распоряжение. Слушаюсь. До свидания, — по-солдатски четко сказал он, положил трубку и некоторое время сосредоточенно смотрел на телефон. И Петелин ненароком подумал: не зря ли пришел сюда? Отрывать человека от каких-то больших дел (о чем же ином мог он разговаривать с генералом?!), лезть с вопросом, который, может быть, только тебе, с твоей колокольни, кажется важным, а на самом деле, в масштабах дивизии, не говоря уж о целой армии, представляется весьма заурядным, — не вызовет ли это у начальника политотдела недовольства: «Вам что, больше заниматься нечем, что вы с этим Перначевым носитесь?» Но отступать было поздно, и, когда Ерохин отключился от того, о чем разговаривал с генералом, и другим, потеплевшим взглядом посмотрел на гостя и произнес: «Как живешь, Павел Федорович?» — Петелин почувствовал, что его сомнения несостоятельны. «Пришел к вам искать защиты», — без обиняков сказал Павел Федорович и поведал о злоключениях Перначева. Ерохин признался, что об увольнении лейтенанта слышит впервые и огорченно высказал: «Учили его, воспитывали, но дела до конца не довели. А теперь, значит, хотим вытолкнуть за ворота? В другую жизнь? А если и там он не приживется и черствые люди тоже захотят от него отделаться? А он же наш человек. Что, в самом деле вконец безнадежен?» — Ерохин вопросительно поглядел на Петелина. «Да нет же, товарищ полковник, совсем нет!» — вырвалось у Павла Федоровича. «А раз нет…» — Ерохин вызвал по телефону начальника отделения кадров. Когда тот с личным делом Перначева и представлением на увольнение появился в кабинете, Ерохин при нем же просмотрел все документы. «Человек с детства мечтал стать офицером. Так и написал в автобиографии. А мы его мечту под корень, одним ударом… — проговорил Олег Петрович после длительного молчания и, как решение на бой, отчеканил: — Перначева мы должны отстоять и, думаю, отстоим». Отпустив кадровика, он, сочувствуя Петелину, покачал головой: «Тяжелый человек ваш Шляхтин…» Потом поинтересовался, какие у Петелина отношения с Хабаровым, чем встречает батальон сорокалетие советской власти. Павел Федорович стал пункт за пунктом перечислять сделанное, по памяти называл цифры и фамилии, давал людям точные характеристики, честно говорил о недостатках. Ерохин слушал с интересом. Когда же Павел Федорович умолк, неожиданно спросил, сколько ему лет. «Тридцать четыре», — ответил Петелин. «Да, в академию уже поздно. Но учиться необходимо. Не вечно же в замполитах батальона ходить». — «Не от меня зависит, товарищ полковник», — смутился Петелин. — «В известной степени — да, но в большей — от вас. От вашей работы и подготовки». — «Учиться — это моя мечта. Раньше никак не удавалось. Собираюсь на заочный факультет академии Ленина[8]. Давно готовлюсь». — «Что ж, так держать, как говорят моряки», — улыбнулся Ерохин, встал и проводил Петелина до дверей.
Павел Федорович уходил от начальника политотдела с чувством, противоположным тому, с каким шел сюда. Теперь ему не казалось, что кабинет, в котором он только что побывал, слишком велик для этого человека.
…Рассказывая собранию о схватке вокруг неожиданно возникшего «дела» Перначева, Павел Федорович выкладывал все начистоту, не думая о бедах, которые может на себя навлечь своею страстной речью. Он сознавал, что начал борьбу, в которой нужно быть последовательным и напористым до конца. И выдержать это ему помогало присутствие полковника Ерохина. Он говорил значительно дольше отведенного регламентом времени, и председательствующий не посмел прервать его. С трибуны Петелин сходил под всплеск аплодисментов — первых на этом собрании. Он понял, что его исповедь дошла до сердец, и почувствовал себя победителем.
После выступления Петелина зал возбужденно загудел. Однако к трибуне долгое время никто не выходил. Случилось то, что иногда бывает на тактических учениях: неожиданный, дерзкий маневр одной из сторон вдруг спутывает заранее спланированный ход боевых действий, и руководитель на какое-то время оказывается в замешательстве. Как быть? Строго следовать плану или на ходу перестроиться сообразно обстановке?
