Василий Росляков - Витенька
— Спасибо, — сказал Витек свое привычное. — Наклепал тут Феликс на своих предков. — И попробовал посмеяться, но не получилось у него, никто не поддержал — ни мать, ни Феликс.
— Спасибо, Катерина Максимовна, вы хорошая женщина, — сказал Феликс и обдал Катерину сверхсерьезными черными глазами.
— Чем же я хорошая? — сказала Катерина, чтобы что-нибудь сказать, потому что в душе у нее наступила неразбериха, к таким вещам она не приучена была, пока еще не приучена, ей трудно было слушать и тем более осмысливать сразу такие дикие и страшные слова, какие говорил просто и откровенно этот красивый мальчик Феликс. Витек, правда, написал их в своем дневничке.
— Тем, — ответил Феликс, — что вы, Катерина Максимовна, простая женщина.
— Спасибо тебе, Феликс, спасибо… Не дай-то бог, — неизвестно к чему прибавила она бога.
Ребята ушли, вскоре из Витенькиной комнаты стали доноситься короткие раздирающие низкие звуки — Витек уже отлаживал усилитель. Звуки эти были так густы и низки, что проникали через любую стенку и действовали скорее не на ухо, а на живот, животом воспринимались. Катерина прошла по коридору и специально заглянула к Витьку: хотелось убедиться в правдоподобности этих ревов, действовавших на живот.
На кухне она застала Евдокию Яковлевну, тихонько выползшую после ребячьей трапезы. Она убирала со стола и ворчала недовольно, в том смысле, что всех не накормишь, нечего и стараться, ты думаешь, они голодные, они уже и до тебя таскали бутерброды. Катерина попросила замолчать Евдокию Яковлевну и идти отдыхать, иди отдохни, мол, все равно сейчас Боря придет, ужинать будет.
— Что ты меня гонишь, — обиделась Евдокия Яковлевна. — Я и так весь день отдыхаю, может, я чайку хочу выпить, или мне уже и чайку нельзя выпить?
— Господи, пей, пожалуйста, — сказала Катерина и ушла к себе, чтобы не дать разгуляться раздражению против матери.
Сильно постарела Евдокия Яковлевна, стала ворчливой, плаксивой и жадной, и есть стала много, куда только лезет, часто втихомолку, таясь от других. Только на какую-то минуту Катерину отвлекла своим появлением. Она все время думала с неясной боязнью чего-то о Феликсе. Уж очень воспитанный, Катерина Максимовна, Катерина Максимовна, если можете, если позволите и так далее. И неправду не может говорить органически. Нет уж, лучше бы ты правду эту при себе подержал, об отце, о матери такое говорить, лучше бы помолчал. А Витек в рот ему заглядывает, наберется у него этой честности, правдивости, не дай бог, и так уж чего только не пишет в своем дневничке. В то же время Катерина помнила и это: «Хорошая вы женщина, Катерина Максимовна, простая». Умный, все видит, а вот Витек… может, он в хорошем смысле повлияет на Витька, подскажет? Разве их поймешь?
Когда пришел Борис Михайлович и сидел на кухне, ужинал, из Витенькиной комнаты уже не эти низкие ревы да хрипы выходили, а струна рычала, ясно слышно, что струна, но рычала так, что не верилось, не только живот захватывало, а казалось, сами стены рычали вместе со струной.
— Чего там?
— Гитару делают, — сказала Катерина. — Новый у него дружок, Феликс, послушал бы, что он говорит, и откуда такие берутся?
— Что ж он говорит?
— Вежливенький, воспитанный, а красивый… где они такие берутся? Родители мои, говорит, обыватели-накопители, и я, говорит, их не люблю. Мальчик… А знаешь, кто отец его?
— Министр, что ли?
— Наверху сидит, а кто — не говорит. «Если, говорит, позволите, Катерина Максимовна, я не буду называть его должность». Воспитанный такой.
Борис Михайлович и Катерина разговаривали, а из Витенькиной комнаты то и дело доносилась эта рычащая струна: дыррр-дыррр и опять — дыррр-дыррр, джённ-джённ, и стены тоже рычали.
— А ты почему не выперла его? — спросил Борис Михайлович.
— За что же это?
А стены рычали то и дело. И когда Борис Михайлович с Катериной перешли в комнату, услышали раздраженный стук по отопительной трубе.
— Это нам, — сказала Катерина и поднялась, но, прислушавшись и не дождавшись струны, — видно, ребята сами поняли — снова села в кресло перед телевизором. И только хотела попросить мужа, чтобы он сходил к ребятам, познакомился с этим Феликсом, вошел Витек.
— Феликс будет ночевать у нас, — сказал Витек и, опустив голову, исподлобья, с выжидательной улыбкой стал смотреть на мать. Катерина в свою очередь посмотрела на Бориса Михайловича, который проворчал что-то неотчетливо: что это, мол, там за Феликс такой, поднялся тяжело, намереваясь идти смотреть на этого Феликса, а Катерина поспешно ответила:
— А чего ж тут такого, сынок? Достань раскладушку, я постелю.
Борис Михайлович в поднявшейся суете мягко вошел в Витенькину комнату, мягко оглядел сидевшего у стола с книжонкой в руках Феликса и с хрипотцой сказал:
— Здравствуй, Феликс.
Феликс, чуть приподнявшись и отложив книжонку, ответил:
— Здравствуйте, Борис Михайлович.
Витек разворачивал раскладушку, Катерина стояла возле с постелью. Борис Михайлович поискал места и присел на кушетку, на гитару поглядел, от которой тянулся хвост провода к ящику усилителя.
— Мастерите?
— Да вот, Борис Михайлович.
— Не оглохнете от такой музыки?
— Вообще-то, Борис Михайлович, оглохнуть можно, зависит от продолжительности воздействия на уши, в ней ведь около сотни децибел.
Борис Михайлович не знал, что такое децибелы, не слыхал. Феликс сразу понял это и пояснил. Потом сказал:
— Звук в сто пятьдесят децибел не только оглушает, но и наносит на теле ожоги, а сто восемьдесят децибел — доза смертельная.
Борис Михайлович не поверил в эти глупости, но возражать не стал. Он спросил только:
— Хотите довести до ста восьмидесяти?
— Шутите, Борис Михайлович.
Разговаривать с Феликсом было трудновато, но интересно, что сразу почувствовал Борис Михайлович. Он вынул из пижамного кармана сигарету, закурил. Когда были маленькими Лелька, а потом Витек, Катерина не позволяла этого делать при детях, теперь Борис Михайлович не слушал Катерину: если уж хотелось ему, он закуривал, не стесняя себя. Помолчал, выпустил дым один раз, другой.
— Интересно, — сказал. Хотелось поговорить с этим Феликсом. Взглянул на него пристально. Что-то есть. То ли действительно так сильно красив, то ли страшен чем-то, сразу не поймешь, глазищи непроглядные, темные, умные.
Витек принес отцу пепельницу, поставил сбоку, на тахту. Катерина постелила Феликсу, ушла. Витек присел на раскладушку, ждал чего-то, ему было и лестно, что у него такой Феликс, и самому интересно, интересно видеть отца и Феликса в некоторой, еще неясной, позиции друг к другу.
Разговор никак не начинался, и тогда Борис Михайлович сказал, шутя, конечно:
— Небось куришь уже? Витек у нас начинал баловаться, мать папиросочки находила в карманах.
— О Викторе я ничего сказать не могу, но сам я, Борис Михайлович, человек курящий, дома мне позволяют. Если не курю сейчас, то исключительно из уважения к вам.
— Да чего уж, — сказал Борис Михайлович, просто у него вырвалось помимо желания, — если ты своих родителей не уважаешь, чего тут нас уважать, кури!
Чуть-чуть Феликс покраснел, вернее, потемнел, но сладил с собой.
— Как вам угодно, Борис Михайлович. Курить в вашем присутствии я не стану. Предложить предложу с удовольствием.
Феликс вынул из кармана замшевой курточки пачку и протянул Борису Михайловичу:
— Попробуйте.
Борис Михайлович встал зачем-то, взял пачку и стал разглядывать на ней верблюда и нерусские буквы.
— Зачем тут верблюд? — Хмыкнул, достал сигаретку без фильтра, а Феликс уже поднес зажигалочку, выстрелил пламенем. Свою сигарету Борис Михайлович затушил в пепельнице. Возвращая пачку, он увидел книжонку, которую читал Феликс до его прихода и которая лежала теперь на Витенькином столе перед Феликсом. Книжонка была малоформатной Библией. Борис Михайлович не удержался, взял ее в руки, пооткрывал, полистал, да, в самом деле Библия — Ветхий завет, Новый завет, Евангелие, все как положено, как у покойной сестры Евдокии Яковлевны, тети Даши, только тети-Дашина большая и сильно засаленная Библия.
— Верующий? — спросил Борис Михайлович. Он же помнил, как на Потешной улице девчонка из их дома за попа замуж вышла.
— Вопрос, — сказал Феликс, — непростой.
— Что же тут сложного? Молишься? В церковь ходишь?
— В этом смысле нет, — сказал Феликс.
Витек все время слушал с улыбочкой, которая выдавала живейший интерес к разговору, к его неожиданным поворотам, он даже сам вмешался в этот разговор.
— Феликс, папа, верующий. Ты ведь у нас тоже верующий.
Борис Михайлович сперва посмотрел на молчавшего Феликса, потом на Витеньку. «Смеется над отцом. Ну что ж, давай, сынок, давай. Раз уж ты такой умный. Я вот так над своим не посмел бы. Умный и смелый». Все это можно было прочитать в глазах Бориса Михайловича, молчавшего в некоторой растерянности. И Феликс прочитал.
