Василий Росляков - Витенька
Борис Михайлович сперва посмотрел на молчавшего Феликса, потом на Витеньку. «Смеется над отцом. Ну что ж, давай, сынок, давай. Раз уж ты такой умный. Я вот так над своим не посмел бы. Умный и смелый». Все это можно было прочитать в глазах Бориса Михайловича, молчавшего в некоторой растерянности. И Феликс прочитал.
— Это он в том смысле, — сказал Феликс, — что все человечество делится на верующих и неверующих, не в бога, конечно, не только в него, а вообще, есть люди, способные верить в бога, в свои идеалы, в мифы, не важно во что, а есть, которые не могут верить ни во что, по природе своей неверующие, вот Виктор, например.
— Неверующий? — спросил Борис Михайлович.
— Да, — ответил Феликс.
— Витек! — обратился Борис Михайлович к сыну.
— Он прав, папа.
— А ты, значит, веришь?
— Я верю, — сказал Феликс.
— В кого или во что?
— В царство добра и справедливости. К нему придут люди.
— А Витек, значит, не верит в это царство? Витек!
— Да, папа, я атеист, неверующий.
— Почему же ты считаешь меня верующим?
— Но ты же во что-то веришь?!
— Значит, отец верит, а сын не верит.
— Получается, — сказал Витек.
— Значит, я плохой, а ты хороший, так?
— Совсем нет. Просто ты верующий, а я нет, тебе и Феликсу легче, а мне трудней.
— Почему же ты не веришь?
— Как же я могу верить, когда сами факты рождения человека и его смерти абсурдны, все глупо, случайно и нелепо, абсурдно. Вы этого не видите, а я вижу.
— Где ты набрался этого? Я думал, Феликс влияет, подумал так, а Феликс, оказывается, правильно думает, верит, а ты… ничего не пойму.
— Я, папа, книги читаю, а ты ничего не читаешь, кроме газет, а в газетах про это не пишут.
— Но ведь Феликс тоже читает, и, как мне кажется, не меньше твоего.
— Мы пришли к самому началу. Есть верующие, есть неверующие, по природе, по своей биологии. Он такой, а я такой. Вот и все.
— Как же ты никогда не говорил со мной на эти темы?
— Тебе это трудно понять, да ты и не спрашивал про это.
Борис Михайлович задумался. Раскурил Феликсову сигарету с верблюдом.
— Погодите, ребята, — сказал он. — С вами не так просто. Вот получается, что я и Витек, то есть отец и сын, — две противоположности, а я и Феликс — в одном лагере. Он говорит, что придет добро и справедливость, и я говорю так.
29Завтракали вместе: Витек, Феликс и Витенькины родители. О вчерашнем разговоре не вспоминали, время у всех было ограничено. Борис Михайлович спросил только о гитаре, зачем она понадобилась ребятам.
— Я уже два раза выставлял магнитофоны, — сказал Витек. — Теперь выставим электрогитару.
— Опять заварной чайник получишь?
Витек в свою очередь спросил Феликса, что он получил за свой атомоход.
— Я получал дважды, — ответил Феликс, — за первый корабль кофеварку, за второй — соковыжималку.
— Не хватает, — сказал Борис Михайлович, — получить за электрогитару какую-нибудь электроклизму.
Витек сложился вдвое, прыскал и шипел от смеха. Феликс серьезно сказал:
— Это наступает мещанство.
— Феликс, — спросила Катерина, — почему ты такой серьезный, ты же еще мальчик, на год старше Витька.
— Я уже взрослый человек, Катерина Максимовна, Виктор — тоже.
— О господи, взрослые!
— Погоди, мать, — сказал Борис Михайлович. — Хорошо, сделали свою гитару, а играть кто будет? Или только для выставки?
Ребята переглянулись.
— Я играю на виолончели, — сказал Феликс.
— Играть буду я, — ответил Витек.
— У нас отец умеет на гитаре, Витек не может, — сказала Катерина.
— Мам! — остановил ее Витек.
— Что «мам»? Я, правда, на простой играю, на обычной…
— Пап! — Теперь Витек обратил к отцу свою ироническую улыбку.
— Что «пап»?
— Ты играешь, как приказчики играли сто лет назад.
Борис Михайлович обиделся. Ничего подобного он еще не слыхал от Витеньки. Даже стакан с чаем отставил от себя.
— Сильно ты умный у нас стал. Не такие люди слушали, приставали, и сам ты, между прочим, приставал, правда маленьким.
— «Соколов-ский хор у яра-а был когдаа-а-то зна-ме-нит…» — гундося, передразнил Витек. — Так?
— Тебе не стыдно?
— А что я сказал? Действительно смешно сейчас так петь и играть.
Борис Михайлович мрачно молчал, потом как бы про себя проговорил:
— Смешно…
— Ну конечно, смешно, — не унимался Витек.
Катерина хотела было пожаловаться Феликсу, вот, мол, видишь, как Витек обижает своих родителей, не стесняется, но тут же вспомнила, как Феликс сам говорил вчера о своих, вспомнила и ничего не сказала, поджала губы.
— Ну, давай, дрынкай на своей электроклизме, это не смешно, конечно, — высказался наконец Борис Михайлович. Он не стал допивать чай, пошел одеваться. Вышел в дурном настроении и в дурном настроении мотался по цеху почти до конца смены, пока, переругиваясь с бракоделами, с наседавшими начальниками, в конце концов не вытеснил из памяти этот неприятный завтрак с Феликсом и Витьком. Потом уже никогда не отваживался Борис Михайлович играть в присутствии Витька. Задним числом ему вдруг стыдно стало своих песенок, всех своих выступлений с гитарой перед знакомыми, перед своими компаниями, где он пел и играл с охотой и не без гордости.
— Зачем ты так? — сказал Феликс, когда они вышли с Витьком из дома.
— А что?
— Ну, они у тебя простые люди, простодушные, мне их жалко, не то что мои.
— Большой обыватель и маленький обыватель — это одно и то же, — сказал Витек, а сердце его в эту минуту тихонечко заскулило. Ему не захотелось признаться себе, что ему жалко стало грузного своего простодушного отца и сверхполную, уже больную мать. — Они, конечно, работяги…
Как это началось, трудно установить, да и неинтересно устанавливать, но Феликс и Витек оказались в самодельном джаз-оркестрике, стали самодельными лабухами. Генка сказал Саньке, Санька Феликсу, Феликс Витьку, кто-то еще кому-то — и был извлечен из груды домоуправленческого лома приобретенный некогда для красного уголка электроорган, извлечен и восстановлен Витьком, поставлен в центр джаз-оркестрика, сюда же поступила электрогитара, созданная ребятами, Феликсова виолончель, чей-то ударный инструмент, самодельный, и певчая девочка из окончивших школу, но не поступивших в институт. Электрогитару в быстром темпе освоил Витек, стал гитаристом и главным мастером оркестра, Феликс — директором и дирижером. Месяц репетиций — и оркестр вышел на концертные подмостки. Сначала в школе, потом в другой школе, потом слава дошла до каких-то мелких артелей и даже до университета, выступали даже в университете. Дома у Витька узнали об этом не сразу. Сперва в Витенькиной комнате стали появляться портреты битлов, один, другой, третий, вся знаменитая четверка, переснятая с какой-нибудь стотысячной копии, потом ноты битлов с английским текстом, потом Витек стал снимать со стены отцовскую гитару, наигрывал чужие мелодии, подпевал себе чужими картавыми словами, а потом сказал дома о своем оркестрике. Сказал потому, что стали спрашивать, допытываться. Когда Борис Михайлович услышал через стенку, как Витек наигрывал на его гитаре, зашел к нему, стал слушать. Не так играет, по-своему.
— Что это с тобой? — спросил Борис Михайлович.
И тогда Витек рассказал о джаз-оркестрике, о своих выступлениях.
— Я покажу тебе сейчас четыре аккорда, — сказал Витек, — и ты будешь петь под них все свои песни, какие знаешь.
Витек подсел к отцу, показал новый гитарный строй, потом эти аккорды и начал учить. Борис Михайлович без особого труда перенял все это, затвердил и вот уже стал прилаживаться к новым универсальным аккордам, напевать свои песенки. И правда, все они подходили. Сначала было трудно и непривычно, а потом Борис Михайлович приспособился к новому ладу и по-старому уже не играл, и Витек уже не морщился, когда слушал отца.
Электрогитара с усилителем представляла собой громоздкую комбинацию, поэтому Витек редко приносил ее домой, но, когда она была дома, до позднего вечера сотрясались и рыдали стены квартиры: ды-рр-бул-бул-ды-рр, линди-линди-рр-бул… И отроческий хрипловатый голос Витька вывязывал по этому рычащему и рыдающему гулу картавые звуки:
Энд ай хэв три,
Энд ай хэв три-и…
Витенькина рожица кривилась в гримасах экстаза.
Ай кэн гет ноу,
Ай кэн гет но-у…
Эта гитара и этот джаз-оркестрик с певчей девочкой сильно продвинули Витька в дурную сторону. Стал он пропадать где-то допоздна.
— Где так поздно?
— Выступали.
Уроки совсем забросил, еле-еле барахтался в математике, которая стала угнетать его. И однажды:
— Где так поздно?
— Выступали.
Открывшая дверь Катерина вскрикнула вдруг, потрясенная:
