Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Ливень хлынул разом, теплый и сильный. Жмурясь, как под душем, Саша поймал ртом свежую влагу, вошел во двор, взбежал по лестнице на третий этаж; напрягая зрение, разобрал номер квартиры. Спускаясь, он повторял: «Дом семь, квартира восемь. Дом семь, квартира восемь».
— Я люблю ее, — сказал он себе и понял, что все время помнил об этой девушке и что уйти от всего этого уже нельзя.
Мокрый, возбужденный, он до утра бродил под дождем, а потом — в сырости и холоде занимавшегося утра. Вспоминал светящуюся во мгле копну спутанных волос и бледное, распухшее от слез девичье лицо. Вспоминал, как она плакала, доверчиво припав к его груди, и какие у нее были узенькие, теплые — беззащитные плечи.
На следующий день он все-таки вытянул экзамен на четверку и оттуда, сжигаемый жаром — ему казалось, жаром волнения, хотя это был жар начинающейся ангины, — он пришел в дом № 7, позвонил у знакомой двери и увидел Асю. Если бы ему открыл кто-либо другой, он даже не знал бы, как спросить ее. Но это была она, и она не сразу узнала его. В домашнем платье и сандалиях она выглядела совсем девочкой. Светлые волосы были заплетены в тугую короткую косу.
Узнав вошедшего, она густо покраснела и вытянула перед собою руку с поднятой ладонью, как бы отбрасывая его обратно, в дурную ночь, которую хотелось забыть.
— Не бойтесь меня, — сказал Саша, входя и мягко опуская ее руку. — Я должен вам помочь. Вы сами не сумеете...
— Тут, наверно, никто не поможет, — ответила она, как взрослый, отчаявшийся человек, но все же ввела его в комнату, где ночью они укладывали ее отца. Сейчас отца не было. Комната носила следы недавнего семейного уюта и быстрого, бестолкового разорения.
Они сели в разных концах дивана.
— Как вас зовут? — после молчания спросил он.
— Ася, — строго сдвинув брови, ответила она и вдруг уткнула голову в колени и разревелась.
— Неужели вы не понимаете, как это унизительно и стыдно! — крикнула она в ответ на его попытки утешить ее.
С трудом вытягивая признания, он постепенно узнал ее несложную и печальную историю. Асе шел девятнадцатый год. Три года назад она оставила школу, потому что тяжело заболела ее мать, а кроме того, как беспечно добавила Ася, «ничего не выходило с алгеброй». Отец Аси был полотером и хорошо зарабатывал, но любил выпить. Мать умела держать его в руках, а после ее смерти он запил. Трезвым отец был ласков и каялся, плакал, вымаливал у дочери прощение. Пьяным он нередко бил ее и выкрадывал из дому и деньги и вещи. Ася вела учет в той же артели полотеров, где работал ее отец, и это давало ей возможность хоть немного следить за ним, но в последнее время он перестал считаться с нею и, как говорила Ася, «пошел под откос»...
Саша слушал этот рассказ с острой жалостью и нарастающим гневом, от которого у него пересыхали губы. Он был потрясен не только судьбой этой беззащитной, растерявшейся девочки, он был потрясен тем, что такая темная, безрадостная, дикая жизнь существует и еще может топтать жизнь молодую, начинающуюся. Пытался ли кто-нибудь воздействовать на отца, помочь Асе? Ася старалась выгородить и сотрудников артели («они ко мне очень хорошо относятся»), и соседей («они меня очень жалеют»), но Cauie было ясно, что никто всерьез, до конца не вмешался и не помог. Что это — равнодушие? Нежелание ввязываться в неприятную и канительную историю?
Еще не решив, что и как сделает он, Саша ушел от Аси возбужденным и пылающим, как в жару. Только у себя дома, ночью, он понял, что и в самом деле болен. Он проболел целую неделю. Как только температура спала, он встал и, преодолевая слабость, пошел к Асе. Увидев его, она вскрикнула с такой нескрываемой радостью, что он невольно протянул руки, и Ася припала к нему, вздыхая:
— А я уж думала, вы больше не придете.
Через несколько дней он познакомился с Асиным отцом. Отец был трезв и показался Саше добродушным и сердечным человеком. Кроме того, Сашу подкупало несомненное сходство отца и дочери: та же робкая, доверчивая улыбка, те же глаза... Но Саша не дал себе растрогаться и жестко заявил, что ему нужно серьезно поговорить. Ася, помертвев, выскочила из комнаты. Это был тяжелый и беспощадный разговор. Впрочем, отец Аси не произнес ни слова, он только побагровел и сжал кулаки, а потом весь поник, и злые, обличающие слова Саши падали на его голову как удары, пригибая ее все ниже и ниже.
— Таких людей надо принудительно лечить или сажать в тюрьму, — резко закончил Саша и неожиданно взял Асиного отца за руку, сжал эту грубую, пожелтевшую от мастики руку и сказал другим, мягким голосом: — Если нужно будет, я этого и добьюсь. Но сначала я прошу вас как отца — есть же у вас совесть! — обуздайте себя и станьте опять человеком. И еще я прошу у вас согласия... — Он запнулся, потому что Ася, наверно, подслушивала у двери, а с нею он еще не говорил об этом, и произнес совсем тихо: — Я хочу просить Асю быть моей женой.
Отец поднял голову и посмотрел на Сашу удивленно и пристально, словно впервые обнаружив перед собою этого молодого человека, ворвавшегося в его дом с нравоучениями и решившего отнять у него дочь. По морщинистому, одутловатому лицу прошла судорога.
— Ну, что ж... Я человек конченый. И отец плохой, — сказал он. — Но ведь у меня кроме нее — никого...
За этими словами чувствовалось такое смятение, что Саша чуть не сказал: «Будем жить вместе», — но удержался. Он жалел этого опустившегося человека, но не верил ему.
До свадьбы отец держал себя в руках, даже сделал Асе денежный подарок «на приданое». Сашу он уважал и очень боялся, — выпив, он никогда не попадался на глаза своему зятю.
Ася не сразу решилась уйти от отца и все последние дни перед свадьбой налаживала свое порядком запущенное хозяйство — убирала, мыла, стирала, штопала, будто хотела в два дня на всю жизнь обеспечить отца своей заботой. Переступив порог Сашиной комнаты, она сразу забыла обо всем остальном и об отце тоже. Прежде чем Саша успел опомниться, она прилепилась к нему всем существом. Он почувствовал себя самым счастливым и самым любимым человеком на свете. Ее преданность льстила ему, ее зависимость от него трогала. Она обожала его и была на редкость нетребовательна: если он был дома, она вполне удовлетворялась этим, издали наблюдая, как он занимается, и боясь скрипнуть дверью, чтобы не помешать ему. Свернувшись калачиком на кровати, она часами читала, изредка отрываясь, чтобы взглянуть на мужа. Взгляд у нее был сияющий, благодарный и какой-то изумленный.
Все, что он делал, было для нее священно. Когда родилась Люся, она так же изумленно любовалась ею и безраздельно отдалась уходу за дочкой. Порою Саше казалось, что всю любовь к нему Ася перенесла на ребенка. Впрочем, такая уж она была: ничего не умела делать наполовину. Когда ей приходило в голову приготовить что-нибудь вкусное, комнаты оставались неприбранными, и Саша заставал ее растрепанною, с лицом, выпачканным мукой. Если ей попадалась увлекательная книга, она читала до утра.
И вдруг — болезнь, неделя судорожной борьбы, надежды и отчаяния... и смерть дочки.
С того дня как они опустили в могилу маленький гробик и Саша почти принес Асю домой, прошло больше четырех месяцев, но перемены к лучшему он не замечал. Он сам тяжело пережил смерть Люси, но ему казалось диким распускаться. Неуемное отчаяние Аси поражало и даже раздражало его. Ася мешала ему собраться душевно и если не залечить, то приглушить боль утраты. Говорить с нею об этом было невозможно: самую мысль том, что можно жить без Люси, она считала кощунством.
И вот она спала, скрючившись на детском диванчике, уронив голову на подоконник, спала непрочным, неосвежающим сном, похожим на забытье. А он сидел над нею, боясь шевельнуться — ее муж, ее единственный друг и опора, и совершенно не знал, что делать с нею и как спасти ее. Какой новый интерес может увлечь ее? Послать ее на работу? Но он сам когда-то настоял на том, чтобы она бросила артель, где ничто не интересовало и не радовало ее. Тогда они ждали рождения Люси, будущее рисовалось ясным и счастливым, а Саша гордился тем, что может один содержать свою маленькую семью. Теперь он понимал, что горе трудно преодолеть, если у тебя нет деятельности, отвлекающей, заполняющей время и мысли, создающей естественную товарищескую среду. Что было бы с ним самим, если бы после смерти Люси он сидел день за днем один, в четырех стенах квартиры, где все напоминает о случившемся?
Ася вдруг встрепенулась, как от толчка. Расширенными, полными страха глазами уставилась на темную фигуру Саши, скудно освещенную отсветом уличного фонаря.
— Ты дома? — пробормотала она.
Он подошел к ней и обнял ее. Она не отстранилась, как обычно в эти месяцы горя, а прижалась к нему и провела теплой ладонью по его щеке.
— Тебя так долго не было, — сказала она со вздохом, — мне стало страшно, что ты больше не придешь. Совсем не придешь... Понимаешь?
