Николай Почивалин - Летят наши годы
Станичники, изредка приезжавшие взглянуть на чудаковатого переселенца с Волги, только ухмылялись. Стоящее ли это дело — пытаться развести сад в Сибири? Картошка — вот сибирское яблоко, и коли так самим богом велено, то и мудрить нечего!..
Свирепые сибирские морозы убивали посадки. Бывало, что деревца успевали окрепнуть, вытянуться, но каждый раз заканчивалось одинаково. Лютые, почти бесснежные зимы со звоном раскалывали трещинами землю, секли неокрепшие корни, и по весне на черных ломких ветках не зеленело ни одного листочка.
Стискивая зубы, садовод начинал все сызнова. К редким уцелевшим деревцам добавлялись новые; в зиму, словно малых детей, укрывали их ивовыми прутьями и засыпали с верхом снегом; доставлялись с почты полученные из Забайкалья посылки с саженцами дикой сибирской яблони, которую заманчиво было породнить с европейскими сортами. Семья работала от зари дотемна, а по вечерам, когда одуревший от усталости сын забывался каменным сном и глухо, в забытьи, постанывали жена и невестка, выносившие в иные дни с Иртыша, в гору, по семьсот ведер воды, — поседевший за эти годы садовод зажигал «семилинейку», склонялся над свежими номерами журналов. Искал он в них всегда одно и то же — статьи о работах козловского опытника Мичурина…
Десятилетний каторжный труд в конце концов победил. Сибирские зимы оставались такими же суровыми, но в саду росли и плодоносили новые, не боящиеся морозов сорта, получившие простые звучные названия: Первак, Красавка, Сибирская бель… Фруктовые деревья разрослись, зацвели сирень и жасмин; зашумели узорные листья рябин и кленов; уверенно пошли в рост нежные южанки — туя и белая шелковица; заслоняя их от ледяных зимних и горячих летних ветров, встали по границам сада высокие сосны.
Слава о необычном саде, этом зеленом островке в степи, прокатилась по всей Сибири. В благодатный уголок на берегу Иртыша, напоенный медовыми запахами трав и цветов, хлынули толпы гостей. Самодовольно прогуливался по аллеям генерал-губернатор Степного края. Еще бы — не где-нибудь, а у него русский мужик победил сибирский климат!..
Молва о саде переходила из уст в уста и заинтересовала наконец ученые общества. Старый садовод с успехом экспонирует плоды своего труда на Западно-Сибирской выставке, на юбилейной Всероссийской промышленной выставке, заслуги его оказались настолько блистательны, что его избирают почетным членом Императорского Российского общества садоводства и огородничества.
Но слава — вещь малопрактическая. Несмотря на почетные звания и дипломы, содержание сада и уход за ним по-прежнему тяжелым бременем ложились на плечи семьи; перебивались только за счет продажи цветов и ягод, и однажды задолженность за аренду земли достигла угрожающей цифры почти трехсот рублей. То обстоятельство, что, получив по договору с Сибирским казачьим войском эту землю на двадцать четыре года, садовод обязался к концу срока развести на двадцати десятинах сад и безвозмездно вернуть его, — в расчет не принималось.
Подлинную цену показному вниманию садовод узнал несколько позже, когда в первые же недели империалистической войны на фронт забрали его основного помощника — сына. Старик заметался. Под силу ли ему одному ворочать такой махиной?! Припоминая своих именитых знакомых, еще недавно охотно лакомившихся в саду, он писал письма, просил, умолял: верните сына!..
— Ну, и вернули? — поторапливаю я Карла Леонхардовича.
Прервав рассказ, он опускается на корточки возле кривой цветущей липы и зачем-то расшвыривает у ее основания землю.
— Нет, конечно. — Карл Леонхардович поднимает голову, приглашает: — Посмотрите сюда.
Я наклоняюсь, вижу какой-то бурый железный обруч, кольцом обхвативший широкий ствол дерева.
— Что это такое?
— Когда-то давно садовод начал выращивать липку в конном ведре, в комнате у себя. А потом срезал дно и пересадил ее сюда, в грунт. Стенки-то ведра давно сгнили, а обод остался…
Трогаю красно-ржавую полоску железа, и смутное сознание того, что я зримо, предметно соприкасаюсь с чьей-то далекой жизнью, странно волнует.
— Да, здорово!..
Мы обошли весь сад и стоим сейчас на его западной опушке.
— А там наш новый сад, — кивает Карл Леонхардович. — Посмотрите?
— Нет, нет! — отказываюсь я. — Пойдемте в музей.
В двух небольших комнатах музея жарко — окна выходят на южную сторону и пустовато. Вдоль стен — новенькие, стеклом и краской поблескивающие стенды, да и все здесь, начиная с орехово-зеркальных полов, выглядит чересчур новым, сегодняшним. Ощущение достоверности, владевшее мной, пока мы ходили по саду, сразу исчезает; я недоуменно и равнодушно оглядываюсь.
— Прежний дом развалился, — объясняет Карл Леонхардович, поняв, должно быть, мое состояние. — А этот недавно поставили на том же самом месте. И внутри так же распланировали…
Первый стенд занят фотографиями; их тут добрых два десятка, но взгляд сразу же выхватывает главное.
В окружении офицеров и нарядных дам стоит босой, в холщовой неподпоясанной рубахе и холщовых штанах старик. У него седая окладистая борода и слившиеся с ней белые усы, красивый большой лоб. Офицеры и их спутницы улыбаются, старик смотрит куда-то вдаль — без улыбки, сдержанно, и, наверно, поэтому его лицо кажется самым интеллигентным и одухотворенным…
— А вот тут письма, — говорит Карл Леонхардович.
Я горячо прошу:
— Карл Леонхардович! Разрешите, я все это сам посмотрю.
Он коротко кивает, впервые в его голубых глазах мелькает улыбка.
— Ладно. А я пока в село схожу — нужно мне…
Он добавляет что-то еще — о ключе и кофе, но я уже не слушаю.
Все эти пожелтевшие фотографии, дипломы с двуглавыми орлами, листки тетрадей, исписанные мелким четким почерком, обладают, оказывается, удивительной особенностью. Они воскрешают минувшее, говорят живыми голосами — ощущение времени снова сглаживается. Что-то, было оборванное, прочно восстанавливается.
…Нет, царские чиновники не вернули старому садоводу сына. Ворочаясь долгими бессонными ночами на постели, усталый, начавший глохнуть и слепнуть старик горько недоумевал. Как же так? Свое большое, трудное дело он задумывал не для себя. Так почему же никто не хочет помочь? Неужели нет таких людей, кто понял бы его?..
Были, оказывается, такие люди.
В семнадцатом году разряженную губернскую знать, по воскресеньям заполнявшую чудесный сад, сдуло словно ветром.
Однажды под вечер в сад приехали необычные посетители — загорелые плечистые люди в бараньих папахах, с громоздкими деревянными кобурами поверх шинелей и кожанок. И что самое удивительное — заявились зимой, раньше в такую пору сюда и дороги не знали. Они обошли сад, поговорили, на прощание крепко пожали старому садоводу руку.
— Береги, отец, сад. Это — народное добро.
Никто ни разу еще не говорил ему таких слов!
Но старик, на склоне лет своих вдруг живо начавший интересоваться происходящими в стране событиями, радовался рано.
Кровавой дорогой прошел по сибирской земле Колчак.
Откатываясь под стремительным натиском Красной Армии, белые свирепствовали. Глухо хлопали по ночам выстрелы карателей, вспыхивали пожары, по старому тракту тянулась серо-зеленая змея отступавших колонн, все пожиравшая и опустошавшая на своем позорном пути.
Старик стоял у сада, тревожно поглядывая на огромный клуб пыли, колыхавшийся над трактом. Через несколько минут стало ясно: отступавшие колчаковцы, ограбив крестьян, угоняли огромное стадо.
Вдруг одна из коров, круто свернув с дороги, легко перемахнула неглубокую канаву, огораживающую сад, бросилась в чащу.
Старик не успел еще понять, в чем дело, как голодные животные начали ломиться в сад. Он закричал, бессильно нахлестывая хворостиной по тощим бокам животных; упал, сбитый с ног, поднялся и снова упал. Позади трещали ветки, деревья.
От дома, размахивая палками и крича, бежали жена, сноха и даже шестилетний внучонок. Они пытались остановить, повернуть коров и ничего не могли поделать.
В сад вваливалось голодное и ревущее полуторатысячное стадо, а у обочины дороги, зажав между коленями короткие английские винтовки, покуривая и посмеиваясь, сидели солдаты.
…Я даже, кажется, слышу надтреснутый прерывистый голос: «Мать, похорони… в саду…»
Непросмотренными еще остаются «памятные тетради» садовода, стопка писем да несколько журналов, испещренных характерно четким почерком… Какое-то время я сижу неподвижно. Комнаты музея не кажутся теперь пустоватыми: они плотно заселены минувшим. Стараясь почему-то не скрипеть ботинками, выхожу на крыльцо, на два оборота поворачиваю в двери ключ.
Солнце склоняется к закату, сейчас оно повисло над садом и, кажется, вот-вот сорвется в его густую зелень. По-прежнему постукивает под обрывом движок, и его ровные хлопки на какое-то мгновение возвращают к действительности. Все так же жарко; между деревьями мелькает чья-то фигура; я пытаюсь разглядеть, не Карл Леонхардович ли это, и тут же равнодушно отворачиваюсь. А что мне сейчас до него? Обычный, каких множество, человек…
