Николай Почивалин - Летят наши годы
Солнце склоняется к закату, сейчас оно повисло над садом и, кажется, вот-вот сорвется в его густую зелень. По-прежнему постукивает под обрывом движок, и его ровные хлопки на какое-то мгновение возвращают к действительности. Все так же жарко; между деревьями мелькает чья-то фигура; я пытаюсь разглядеть, не Карл Леонхардович ли это, и тут же равнодушно отворачиваюсь. А что мне сейчас до него? Обычный, каких множество, человек…
Не зная зачем — для того ли, чтобы избавиться на время от переполнивших меня впечатлений, наоборот ли — для того, чтобы не растерять их, — я забираюсь в самый дальний угол сада. Ощущение такое, словно сейчас ветви раздвинутся и на поляну, озабоченный и быстрый, выйдет человек в холщовой рубахе, чем-то очень похожий на старого Льва Толстого.
2.
— Вы, значит, приезжий и есть?
Я вздрагиваю, оборачиваюсь.
Коренастый человек в защитном кителе, синих галифе и хромовых сапогах изучающе смотрит на меня черными неулыбчивыми глазами. Его крупная голова тщательно, до блеска, выбрита, чисто выбриты щеки и тяжелый подбородок, и, наверно, поэтому на загорелом лице так резко выделяются брови — настолько черные и широкие, что в первое мгновение они кажутся ненастоящими.
— Ну что ж, — мельком взглянув на редакционное удостоверение, говорит он, — давайте знакомиться. Мельников, Максим Петрович. Председатель колхоза «Сибиряк»…
У него большая сильная рука, крепкое, энергичное пожатие. Мне это нравится: не люблю безвольных, вялых рук.
— Как же вы меня здесь нашли?
— Я тут дома, — усмехается Мельников и объясняет: — Карла Леонхардовича в селе видел.
— Кстати, он латыш?
— Эстонец.
— Симпатичный человек.
— Не то слово, — поправляет Мельников. — Золотой человек.
Золотой — это, по-моему, сказано слишком сильно; я молчу, но, видимо, каким-то непроизвольным движением или взглядом выдаю себя. Широкие брови Мельникова сдвигаются и снова расходятся.
— Что же вас интересует?
— Буду писать очерк о старом садоводе. Вашему саду скоро исполняется шестьдесят лет, и нужно, чтобы люди вспомнили о его создателе.
— Добро. Великое дело человек сделал.
Слово «великое» он произносит ровно и спокойно, и, должно быть, поэтому оно звучит так внушительно и весомо; будничный тон будто возвращает примелькавшемуся слову первородное значение.
Брови Мельникова снова — на этот раз по-иному, одобрительно приподнимаются. Разговариваем мы не более пяти минут, но уже ясно, что не глаза этого человека, а именно брови выражают любое внутреннее движение недовольство, согласие, вопрос, — в то время как глаза остаются все такими же спокойными.
— Новый наш сад видели?
— Не успел еще.
— Пойдемте, покажу.
Новый сад отделен от старого неглубокой, заросшей травой канавой; почти сразу же за ней начинаются ровные ряды яблонь. Приземистые, в белых известковых чулочках деревья усыпаны некрупными, начавшими розоветь яблочками. От старого сада он отличается четкой планировкой, и оттого здесь кажется скучнее. Там — нетронутые, оставленные в прежнем виде заросли; здесь — словно по линейке размеченные квадраты, где вряд ли уже сыщется укромный, полный очарования уголок. В траве тянется гофрированная труба.
— А это зачем?
— Для поливки. Из Иртыша гоним.
— Вот это хорошо. Раньше на коромыслах носили.
— Другие времена — другие и песни.
Гофрированная труба, словно тропинка, выводит к теплицам. Стеклянные рамы с них сняты и сложены высоким штабельком. Только что политые, остро попахивающие плети прилипли к черной мокрой земле и словно напоказ выставили свое богатство — от бледных пуплышков до ядрено-зеленых, в бородавочках, огурцов. У меня дома, на крохотной грядке под окном, огурцы показали только первые желтые звездочки цвета…
За теплицами начинается полоса саженцев: голенастые прутики с кудрявыми верхушками стоят вплотную друг к другу.
— Питомник, — не оборачиваясь, указывает Мельников.
— Куда вам столько?
— Обеспечиваем всю область, — так же лаконично поясняет Мельников, трогая пригибающиеся под его широкой ладонью маковки. — По завету…
Сад кончается; впереди километра на три, до самого села, темнеющего купой высоких ветел, зеленеет картофельное поле. Я не сразу вижу, что метров на сто, прямо по картошке, разбежались рядками тоненькие саженцы.
Замечаю их после короткого кивка моего провожатого:
— Года за три до села думаем дотянуть.
— Ох, далеко!
— Попробуем…
Укромные уголки можно, оказывается, отыскать и в новом саду.
Обогнув на обратном пути питомник, мы выходим к густой заросли малины. На ветвях сквозь резные листочки проглядывают бледно-розовые, а то и совсем уже красные ягоды. Стоит только, кажется, дотронуться, и они сами посыплются в ладонь. На секунду я даже замедляю шаг, но Мельников идет не останавливаясь и я с сожалением догоняю его.
— Теперь сюда, — говорит председатель и сворачивает.
Со стороны похоже, что он лезет прямо в малинник, чуть разводя в стороны желтые, в колючках, ветки; но под ногами вьется тропка. За кустами разговаривают.
— Вот он, пропащий, — слышится грудной женский голос. — Голодом заморил!..
— Знакомьтесь, — пропуская меня вперед, говорит Мельников, — корреспондент из газеты.
На поляне, под молоденькой, кажется, случайно забежавшей сюда березкой, сидят розовощекий военный и две женщины. От растерянности я даже не успеваю разглядеть их лица, хотя сразу же замечаю накрытую на траве скатерть.
— А это моя родня, — представляет Мельников, каждый раз кивая. — Племянница. Муж ее. И моя супруга…
— Лейтенант Егоров, — проворно вскакивает военный и весело встряхивает льняными волосами. — А попросту — Андрюша.
Андрюша — к нему действительно подходит больше. Румяный, юный, даже мне он кажется очень молоденьким; и хотя на его голубых погонах золотые крылышки летчика, не верится, что он может управлять самолетом.
Жену его зовут Олей. Она еще моложе мужа, тоненькая, с короткими светлыми кудряшками и круглыми от любопытства глазами.
— Надежда Ивановна, — произносит жена Максима Петровича и неторопливо наклоняет голову.
С Олей она чем-то схожа — нежным ли подбородком, одинаковой ли горделивой посадкой головы, но то, что у Оли еще не устоялось и поминутно на ее по-девичьи подвижном лице меняется, у Надежды Ивановны приняло законченную, зрелую форму. На вид ей лет тридцать, она, конечно, значительно моложе мужа. Светлые, широким пробором надвое разбросанные волосы, белый, мраморной чистоты лоб, тронутые легким загаром щеки, свежие, не нуждающиеся в помаде губы, большие серые глаза, умные, сдержанные и, признаюсь, ушедшие в сторону от моего, должно быть, слишком любопытного взгляда. В белой кофточке и синей шерстяной юбке, обтянувшей полные колени, она сидит, облокотившись на правую руку, и непринужденная, с ленцой, поза подчеркивает ее стать.
— Долго же вы ходили — насмешливо говорит она. — Картошка уж, наверно, остыла.
— Долго ли, коротко, а пришли, — добродушно отвечает Максим Петрович. — А коли пришли, то и спочинать можно.
Надежда Ивановна разматывает укутанный полотенцем чугунок, простодушно-удивленно восклицает:
— Смотри — дымится!
— Ну, со встречей, со свиданием, со знакомством, — подняв стопку, говорит Максим Петрович и коротким быстрым движением выплескивает ее содержимое в рот. Выдохнув, крутит головой: — Силен спиртишка!
Слова о спирте звучат для меня предупреждением: живу в Сибири второй год, но спирта, предпочитаемого коренным сибиряком любому другому горячительному, не пробовал ни разу. Пока я, остерегаясь, держу стопку на весу, Андрюша лихо взмахивает рукой и ошарашенно помаргивает длинными белесыми ресницами. Оля потягивает какое-то сладенькое винцо; я, по ее примеру, решаю было попросить замену и случайно встречаюсь взглядом с Надеждой Ивановной.
Она ровно выпивает свою стопку и вкусно начинает грызть огурец. Щеки у нее чуть розовеют, но на лице ни малейшей гримасы, только все так же насмешливо — теперь в упор на меня — смотрят большие серые глаза.
Спасает меня только неоднократно слышанный и впервые примененный совет: выпив, немедленно выдохнуть.
— Ну как, птица небесная? — посмеивается над Андрюшей Максим Петрович.
— Это что, — хорохорится тот. — Я по-чукотски могу — под рукавицу!
— Ой, хвастун! — хохочет Оля.-Асам красный, как рак!
— Ничего, со встречи можно. С Чукотки ведь в отпуск прилетели, — кивает Максим Петрович. — Да и мне раз в году выходной можно устроить. Начнется уборка, закрутишься — так опять, считай, на год… — Он подвигает мне закуску, улыбается. — Не сибиряк, выходит?
