Николай Почивалин - Юность
Обзор книги Николай Почивалин - Юность
Почивалин Николай Михайлович
Юность
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
ЮНОСТЬ
Повесть
1
В вокзале сизый махорочный дым, толкотня, громкие голоса подвыпивших мобилизованных, В тихие всхлипывания женщин. Неторопливо проходят по залу молодой лейтенант и маленький коренастый солдат с красными повязками на рукавах шинелей - комендантский патруль.
Мы выходим на перрон. Он темный мрачный скрывший свои огни под глухой маскировкой. В лицо бьет ледяной ветер, перехватывает дыхание, мешает смотреть.
- Не поскользнись,- крепко сжимаю я Олину руку.
Разыскиваем вагон, останавливаемся.
Из вагона кто-то выходит - в сплошной темени ярко вспыхивает сноп света и тут же погасает опять. Темнота становится еще гуще, но я успеваю узнать тяжело спрыгнувшего с подножки человека в длинной шинели. Это редактор нашей армейской газеты. У него смешная фамилия - Пресс.
Узнает и он меня.
- Прохоров, - строго говорит он, - пора в вагон.
Через пять минут отправляемся.
А сам куда-то уходит.
Я беру Олины руки - они в мягких пуховых варежках Оля молчит. Обо всем уже переговорено, сейчас остаются последние, самые трудные минуты.
- Не забудешь?
- Глупыш, - негромко говорит она. Это ее любимое слово, и, смешно, мне очень нравится, когда она меня так называет.
Мы стоим почти вплотную друг к другу, молчим. Потом Оля закидывает мне на шею руки, крепко прижимается и целует долгим, долгим поцелуем. Она не отрывается даже тогда, когда рядом кто-то останавливается. Я забываю обо всем - о войне, о редакторе, о стоящем рядом вагоне, обнимаю Олю. Она тихонько вскрикивает, выскальзывает.
- Теперь все. До свидания, родной. - Не ожидая ответа, Оля пропадает в темноте.
Бросаюсь вслед, на кого-то налетаю.
- Спокойно, Прохоров, - раздается голос редактора. - Пора...
Он не договаривает: пронзительный гудок заглушает слова, состав дергается. Вслед за Прессом вскакиваю на подножку, и, повиснув на поручнях, пытаюсь увидеть Олкх Да где там! И вдруг широкая дверь вокзала распахивается, в золотом квадрате, словно в волшебном фонаре, возникает легкая неподвижная фигурка девушки в короткой дошке. Все это длится какое-то мгновение; вот неловко повернуто волшебное стекло - и снова ледяной гудящий мрак стремительно подступает к самым глазам.
"До свидания, мой город, до свидания, моя Оля, Оленька!.."
Редакция расположилась в мягком вагоне. Весь вечер мы носили сюда со склада сухари в огромных бумажных мешках, сахар, консервы. Сейчас коридор пуст, двери купе закрыты, и только по оживленным голосам можно судить, что мои новые товарищи не спят.
Расстегиваю черный дубленый полушубок, устало присаживаюсь на скамеечку у окна. Курю одну папиросу, вторую, третью. На душе та спокойная пустота, которая всегда приходит после нервного напряжения.
Из купе выходит сухощавый черноволосый юноша в военной форме, в новенькой, поскрипывающей портупее, но без знаков различия на малиновых петлицах. У него смоляная копна волос, смуглое лицо, заканчивающееся острым подбородком, крупный нос, удивительно красные полные губы. Это Евгений Гранович, поэт нашей газеты, Попыхивая трубкой, он подходит ко мне.
- Вы, значит, у нас будете работать?
В тоне поэта, стихов которого я ни разу не читал, чувствуется явная снисходительность.
- Да.
Раз за разом всхрапывает трубка, снова вопрос:
- Позвольте полюбопытствовать: кем?
- Литературным секретарем.
Черные густые брови Грановпча изумленно топорщатся.
- Что же, и мои материалы править будете?
- Как придется.
- Считаю долгом предупредить: терпеть не могу, когда меня правят!
Хочу сказать что-то резкое, но, как это часто со мной бывает, сразу не нахожусь.
Гранович уходит. Он плотно прикрывает за собой дверь, и через минуту в купе раздается дружный смех.
Среди мужских голосов выделяется грудной, девичий. Это корректор Чернякова. Прокатываются, конечно, по моему адресу, и черт с ними! Терпеть не может! Возможно, придется и терпеть, товарищ Гранович!
Признаться, я пока чувствую себя в новом коллективе скверно. В редакции всего второй день, никого еще толком не знаю, а то, что известно, основательно пугает. Два или три сотрудника кончили в этом году Литературный институт имени А. М. Горького. Этот институт закончил и ответственный секретарь Метников, рыжий, не очень разговорчивый человек, разгуливающий в коричневом кожаном пальто и белоснежных бурках. За два дня он удостоил меня одной-двумя фразами. Метников - мое непосредственное начальство. Несколько сотрудников, говорят, работали в "Красной звезде". Короче, я самый молодой среди них, за плечами у меня два года работы в скромной городской газете и куча стихов, которые, конечно, не посмею показать ни одному из этих богов от журналистики!
Сознание своей газетной молодости очень тревожит меня. Попал, кажется, не в свои сани. В дивизионную газету - еще бы ладно, а то сразу армейская! Но выбора не было.
С начала войны я прошел две медицинские комиссии - одну на общих основаниях, вторую - по собственному настоянию. Нестроевой! Близорукость закрывала все пути на фронт - туда, где, по моим понятиям, должен был находиться теперь всякий порядочный человек.
Поярков, редактор городской газеты, успокаивал: "Не леем на фронт, надо кому-то и в тылу работать". Ему, конечно, можно так говорить: он свое отвоевал еще в гражданскую, ногу потерял. Особенно обескураживало то, что в редакции единственным мужчиной, не считая, конечно, Пояркова, оставался я: все сотрудники ушли на фронт в первые же месяцы.
Несколько дней тому назад было передано сообщение о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы.
Война, по моим представлениям, шла к концу, и отчаяние, что я не смогу принять участия в разгроме врага, достигло предела. Я пренебрежительно правил материалы новых сотрудниц, никогда не работавших в газете, фыркал и утихал только под умным насмешливым взглядом Пояркова.
И вдруг - новость, воскресившая мои надежды: в нашем городе началось формирование резервной армии. Маленький городок, с его узкими улочками и старыми ветлами, зашумел, захлопотал, стал вдруг тесным. Откуда-то с горы доносились глухие хлопки учебных стрельб, по выбитым мостовым носились тяжелые грузовики и проворные легковушки, вечерами по единственному в городе асфальтированному тротуару под руку с восторженными девчатами прогуливались подтянутые лейтенанты.
В один из декабрьских дней в кабинет Пояркова вошел невысокий грузный военный. На петлицах у него было по три "шпалы".
- Пресс. Редактор армейской газеты, - отрекомендовался он.
На следующий день мы потеснились: небольшую комнату корректоров заняла армейская редакция. Появился рыжий, щеголевато одетый Метников, зазвучал веселый грудной голос Черняковой. Еще через два дня корректорская не вмещала уже всех сотрудников новой газеты. За день до отъезда, попыхивая трубкой, по комнатам загулял Гранович.
Старший батальонный комиссар Пресс не возражал взять меня в редакцию, но поставил непременное условие:
направление военкомата.
Я побежал в горвоенкомат, где работал мой хороший знакомый, товарищ по комсомолу - Сергей Маринников.
Оказалось, что Маринников - большой чин. Дежурный долго допытывался, зачем мне нужен старший лейтенант, и только после ссылки на горком комсомола проводил по запруженному людьми коридору.
Хмурый рябоватый Маринников был очень занят. Опустив заранее продуманную вводную часть, я коротко изложил свою просьбу. Маринников поскреб затылок, решительно взял ручку.
Все еще не веря собственной удаче, я смотрел, как на чистом форменном бланке размашисто, от руки он писал:
"...военкомат направляет вам..."
- На!
Спустя два часа меня официально зачислили в состав армейской газеты, и вот я еду вместе со всеми в темную вимнюю ночь. Пункт назначения Западный фронт!
В коридоре тишина. Из купе доносится богатырский храп, не заглушаемый даже стуком колес, гудками. Вхожу Храпит розовощекий крепыш, начальник нашего издательства Гулевой. Тихо, беззвучно спит начальник отдела фронтовой жизни, немолодой, внешне невзрачный капитан Левашов. Крупное, непропорционально удлиненное лицо его и во сне дышит каким-то устоявшимся спокойствием внутренней силой. Замысловато высвистывает литсотрудник Миша Гуарий, вчерашний студент Московского университета, страстный историк. Нервные, тонко очерченные ноздри его смешно оттопыриваются. У него по-детски беспомощное лицо, такое выражение бывает у каждого близорукого, снявшего очки. Когда я вхожу, Гуарий на секунду открывает глаза и снова спит.
Пока более других мне симпатичен Левашов. Может быть, это потому, что я его знаю лучше остальных. Он появился у нас почти одновременно с Прессом, присаживался за мой стол. Работая, мы изредка перебрасывались словами. Сдержанный капитан мне сразу же понравился.
