Николай Почивалин - Летят наши годы
Превозмогая боль, Настя натянуто улыбнулась?
— Погулять, тетя Шура… в больницу.
— Да что ты, ай пора? — участливо захлопотала соседка, провожая Корнеевых. — Иди, миленькая, иди, ни пуха тебе, ни пера! Рожай спокойненько и ни об чем не думай. За обоими догляжу, я вон пятерых родила, слава богу!
Дорогой Настя несколько раз останавливалась, пряча от любопытных взглядов искаженное болью лицо, затем, когда немного отпускало, ободряюще улыбалась, торопливо говорила:
— Ну, не волнуйся, ты слышишь! Анку понапрасну не тревожь. Скажешь, ушла в больницу, понимает ведь все…
Говорила Настя убедительно, спокойно, но на душе у нее было тревожно. Она не забыла свои первые трудные роды и теперь побаивалась. Почему-то снова вспомнилась неприятная встреча, о которой она Федору не рассказала. Вчера, по пути из консультации, она встретилась с Полиной. После переезда Настя не видела ее и удивилась, что та так изменилась. Настя поздоровалась. Подняв осунувшееся лицо, Полина оглядела ее с ног до головы, задержала неприязненный взгляд на Настином животе, как-то подчеркнуто пронесла мимо легкое тело.
То, что у Полины могли быть свои неприятности, Насте не пришло в голову, — угрюмый, неприязненный взгляд она целиком отнесла на свой счет.
В приемной родильного дома Настя поцеловала Федора холодными истерзанными губами; в дверях она оглянулась, ободряюще помахала ему. Через несколько минут санитарка сунула Корнееву сверток с одеждой, равнодушно посоветовала:
— К вечеру узнаете.
Плохо слушающимися руками Федор Андреевич запихал в сумку платье, тапочки, вышел на улицу. Квартал он прошел в каком-то оцепенении, потом сел на чье-то крыльцо, жадно закурил.
Он никогда не думал, что все это так тяжело. Перед глазами стояло искаженное болью лицо Насти, белые, впившиеся в край стола пальцы. В голову лезла всякая чертовщина; вспоминалось, из книг и жизни, что иногда роды заканчиваются трагически. «Да что за ерунда, — сердился Корнеев сам на себя, — нечего каркать! Все будет хорошо. Придет вечером, и вот: поздравляем с сыном! Отец!»
Анка встретила Корнеева настороженным взглядом.
— А мама не пришла?
Федор Андреевич попытался принять безмятежный вид, боднул Анку пальцами — она не засмеялась, как обычно, ждала ответа.
Корнеев снял пиджак, написал: «Мама вернется через несколько дней, просила тебя быть умницей. Как твои экзамены?»
— Хорошо! Писали контрольную работу, я чисто написала. Директор у нас сидел!
Анка на минуту оживилась, но мысль об отсутствующей матери снова завладела ею.
— А к маме сходить можно?
Федор Андреевич объяснил, что возьмет ее позже, ласково погладил Анку по голове. Сейчас он испытывал к ней огромную нежность, очень хотелось прижать ее к себе, закрыв глаза, ни о чем не думая.
— Отвел? — заглянула в дверь соседка. — Ну, и слава богу! Садитесь идите, я все сготовила. Чего ж теперь — и не есть, что ли? Чай, дело житейское.
Насилуя себя, Федор Андреевич что-то глотал, подавая пример Анке, и, забывшись, крутил ложкой. Плохо ела и Анка, она часто поглядывала на Корнеева; почувствовав ее взгляд, он быстро улыбался, начинал энергично жевать; Анка упорно молчала. После обеда она так же молча уселась готовиться к следующему экзамену и задумчиво покусывала ручку.
Время тянулось бесконечно медленно, тягостно, в пятом часу ждать стало невмоготу…
В приемном покое Корнеева окликнул веселый громкий голос:
— Здорово, здорово! И ты сюда?
Посвежевший Васильев, бережно держа на руках крохотный сверток, скалил белые зубы, от него попахивало вином.
— Видал-миндал, какие мы! — откидывая кружевное покрывало, показывал он красное сморщенное личико ребенка. — Сын! А у тебя кто?
Федор Андреевич развел руками.
— Никого пока? — догадался Васильев. — Список тогда погляди. Идем сюда!
Вместе с Васильевым Корнеев подошел к вывешенному на стене списку. На коричневой доске приколотые кнопками пестрели два ряда бумажек — розовые и голубые. Голубые, оказывается, означали сыновей, розовые — дочек. И, поняв в чем дело, Корнеев невольно улыбнулся милой и трогательной выдумке.
Волнуясь, он проглядел сначала розовые листки, потом голубые.
Настиной фамилии не значилось.
— Потерпи, никуда не денется! — успокоил Васильев. — Ага, вон и моя благоверная!
Из боковой двери вышла худенькая немолодая женщина с желтыми пятнами на лице и смущенной кроткой улыбкой. Васильев неловко поцеловал ее, радостно засмеялся, оглянулся на Корнеева:
— Не забудь, земляк: крестины вместе!
Федор Андреевич подал дежурной листок; пожилая женщина с мягким одутловатым лицом удивленно высунулась из окошечка. Господи, каких только людей тут не насмотришься!
— В списке нет? Ну, значит, рано. — Она немного помедлила, поднялась. — Подождите, сейчас схожу.
Ходила она долго, а вернувшись, молча уткнулась в бумаги.
Руки у Корнеева вспотели, он машинально вытер их о брюки, кашлянул.
— Ну, чего стоите? — подняла голову дежурная. — Было бы что — сказала. Гуляйте идите.
«Записку передать ей можно? Что нужно принести?» — торопливо написал Корнеев.
— Ничего ей сейчас не надо, — нехотя ответила дежурная и вдруг рассердилась: — Какие ей сейчас записки! Гуляйте, гуляйте!
После сердитой ворчни этой совсем не сердитой с виду старушки на душе у Федора стало почему-то легче, но ненадолго. Он несколько часов кружил по городу и уже затемно, не заходя домой, снова отправился к Насте.
— Идите, идите! — выпроводила его дежурная. — Привет я передам, скажу, сидит, мол, тут безвылазно, а сами идите. Утром наведайтесь, нечего по ночам бегать!
Анка еще не спала и улеглась только с приходом Корнеева. Чувствуя на себе ее беспокойный взгляд, Федор Андреевич поцеловал девочку, выключил свет и вышел на кухню.
— Да не вешай ты головушку, — успокаивала соседка. — Ну, помучается, чай, уж не без этого. Иная пока ослобонится — знаешь, как намучается? Не приведи господь! По сколь ден маются! А ты только отвел — и уж духом упал. Обойдется все — помяни мое слово!
Утро не принесло ничего утешительного: фамилии Насти в списке не было. Новая дежурная, веснушчатая девушка, стрельнула беспечными зелеными глазами, унеслась куда-то наверх. Вернулась она вместе с врачом, и не успела та сказать и слова, как Корнеев понял, что с Настей плохо.
— Порадовать пока не могу, — избегая тревожного взгляда Корнеева, говорила врач. — Беспокоиться не надо, жена ваша находится под постоянным наблюдением. Так что постарайтесь не волноваться и лучше всего идите и хорошенько отдохните. Я вот вижу, что вы не спали — правильно?
Дежурная что-то шепнула, врач мельком посмотрела на Корнеева, заговорила еще мягче.
— Вот так, товарищ, уверяю вас — тревожиться не надо.
Глаза ее лгали, лгали, и Федор Андреевич с ужасом понимал это. Он выскочил из дверей, заметался по тесным улицам.
В голове все мешалось, плыло, тяжелая кровь наколачивала в виски: «С Настей плохо! С Настей плохо!» Было дико, что люди, как всегда, разговаривали и смеялись, что светило солнце и гудели машины. Все эти простые, привычные звуки будничного дня казались сейчас нелепыми, кощунственными!
Не помня себя, Федор Андреевич вломился к Воложским, рухнул на стул.
Константин Владимирович подавал лежащей в постели жене лекарство и, увидев блуждающие, измученные глаза Корнеева, выронил ложку.
— Федор, Федя! Что с тобой?
Натягивая на себя простыню, испуганная Мария Михайловна села. Воложский подбежал к Корнееву, потряс его за плечи.
— Ну что? Что?! На, пиши! — совал он карандаш и тетрадку.
Слепо тыча карандашом, бессвязно бормоча, Корнеев написал: «Настя умирает в роддоме».
— Как умирает? — выхватил Воложский тетрадь. — Ты что?!
— Иди звони, иди звони! — дрожа, торопливо одевалась Мария Михайловна.
Константин Владимирович выбежал; Мария Михайловна гладила упавшую на стол голову Корнеева, глотала слезы.
— Феденька, не надо! Подождите, Феденька!
Прибежал запыхавшийся Воложский, глаза его были злыми и встревоженными.
— Паникер ты! Откуда ты взял, что она умирает?!. Трудные роды, и все! Они легкие не бывают, мальчишка! Возьми себя в руки! На, пей!
Остаток дня и долгую безумную ночь Корнеев провел на ногах. Он несколько раз прибегал в роддом и, встречая виноватые взгляды, отчаиваясь, снова устремлялся на улицу. Он не знал, что, укрывшись с головой одеялом, всхлипывает напуганная его отсутствием Анка, часто вздыхая, ходит по кухне обеспокоенная тетя Шура, ищет его задыхающийся от быстрой ходьбы Воложский. Корнеев то падал обессиленно на мокрые от росы скамейки в скверах, то, срываясь, снова маячил по пустым улицам ночного города. Он уже не мог ни о чем думать, отупел, двигали им только напряженные до отказа нервы. Он знал только одно: если не будет жить Настя — незачем жить и ему, он просто не сможет жить! Пусть он на всю жизнь останется немым — лишь бы она жила! Одеревеневшее тело уже не ныло, не болело, и только где-то внутри звенела туго натянутая струна — такая тонкая и такая напряженная, что, казалось, вот сейчас, вот сию минуту она оборвется — и тогда он упадет…
