Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Таким и должен быть новый рабочий, — впервые вступая в беседу, сказал Воловик.
— Всезнайкой? — ехидно отозвался Гусаков.
— Широким профессионалом, спокойно уточнил Воловик. Его речь с мягким украинским выговором была лаконична, и каждое слово казалось взвешенным.
— Совмещение профессий? — насмешливо подхватил Гусаков. — Очередная мода! Всего понемножку и ничего как следует!
— А если несколько профессий как следует? — не отступил Воловик.
— Во-во! Знаешь, милок, в старое время, бывало, у проходной с утра толпились люди. Стоят и ждут, не понадобится ли рабочий. И вот выйдет мастер и спрашивает: «Ты кто? Токарь?» — «Токарь». — «А слесарное дело не знаешь?» — «Знаю». — «Оно хорошо, да мне сейчас столяр нужен. Ты, случаем, столярничать не умеешь?» — «Могу и столяром». — «Ну, так поди прочь. Раз много дел знаешь — значит, ни одного не знаешь толком!» Вот как раньше-то рассуждали!
— А вы с этими рассуждениями согласны? — в упор спросил Воробьев, и выражение лукавства, как во время давешней беседы в цехе, промелькнуло в его беглой улыбке.
— А ты мне что за прокурор! — рассердился Иван Иванович.
От горячего чая выветрившийся было хмель снова ударил ему в голову, и, как всегда в таких случаях, ему захотелось ссориться.
— Ты со мной не спорь. Ты стань со мной к любому станку, вот и поспорим делом, чья возьмет. Я, по крайней мере, совмещение профессий не проповедовал и на плакаты не набивался, а к какому станку ни поставь — никому не уступлю.
— Вот об этом мы и говорим, — добродушно согласился Воловик. — Вы и в старину делу научились, консерваторов не слушали. А сейчас быть узким специалистом — стыдно и неинтересно! К тому ж, наш новый рабочий учится. А когда постигнешь теорию, скажем, обработки металла, тянет освоить весь процесс, все операции.
— Новый рабочий! Новый, новый — заладил; будто и впрямь с другой планеты прилетел он, ваш новый рабочий! — не унимался Гусаков. — Старые мастера, вишь, консерваторы, а они — эпоха! Всемирно-исторические люди!
— Знавал я в молодости одного мужчину, — сказал Клементьев, ни к кому не обращаясь, и все его стариковское, сухое тело затряслось от сдерживаемого смеха. — Так тот мужчина начинал новую эпоху, выкатив на тачке старорежимного мастера.
Иван Иванович даже руками взмахнул:
— Так ведь теперь и нас с тобой, Кузьмич, в старые записали! Пусть не старого прижима, а все-таки вроде девятнадцатого века перед новыми! Теоретики! Профессора! Скоро по-французски заговорят!..
— Почему бы и нет? — сказал Воробьев, улыбаясь Клементьеву. — Я как раз изучаю английский язык.
— Все в профессора выйдут — кто же у станков останется?
— Ваша беда в том, Иван Иванович, — снисходительно объяснил Воробьев, — что вы не видите: изменилось положение рабочего в производстве. Мы же не исполнители, а созидатели!
— А я не созидатель? — весь вскинулся Гусаков.
— Созидатель, — охотно согласился Воробьев и добавил, посмеиваясь: — Только механизируете свой участок медленно. И рационализаторские предложения своих рабочих выполняете тоже медленно.
Иван Иванович вскочил, багровея:
— Ну, ну, учись скорее, на мое место станешь! А я давно самокритики не слышал, соскучился по ней! — Тяжело шагнул в прихожую, дернул с вешалки пальто, нахлобучил, на голову шапку. — Спасибо этому дому, пойдем к другому!
— Ну, зачем же так? — неожиданно появляясь возле него, сказала Груня и сняла с него шапку, за рукав потянула пальто. — Экий вы скандалист, Иван Иванович! Садитесь, я вам чаю налью и курить, так и быть, разрешу.
— Очень мне нужно твое разрешение и твой чай! — пробурчал Иван Иванович, добрея и позволяя Груне отнять пальто. — Раз в неделю отдохнуть хочешь, и то душу разбередят.
— Нате вам чаю, и хватит ворчать, — Сказала Груня и за плечи усадила старика в плетеное кресло. Сама она присела рядом с ним, улыбка так и просилась на ее румяное, оживленное лицо. Налила себе чаю, ровными, белыми зубами надкусила ватрушку, да и забыла о ней и о чае забыла. Сидела, нехотя привлекая взгляды своей красой, а сама была как будто далеко отсюда или прислушивалась к чему-то, что ей одной нашептывала жизнь.
Тут бы молодым людям поболтать с нею, поухаживать, а они будто воды в рот набрали. Ефим Кузьмич, ухмыляясь в усы, заговорил сам, и, конечно, о заводских делах, а Иван Иванович презрительно махнул рукой:
— Эх, Грунечка, мне бы лет двадцать скинуть, я бы знал, о чем говорить.
Груня повела плечами, предложила:
— Давайте в шахматы сыграем, Иван Иванович.
— Да вы разве играете?
— А конечно! Здесь разговор деловой, пойдемте в ту комнату.
Воробьев даже в лице переменился, раздосадованный ее невниманием. А Воловик, кажется, только того и ждал — он придвинулся поближе к Клементьеву, и на лениво-добродушном лице его появилось выражение энергии и упрямства.
— Я вчера вечером был в парткоме у Диденко, — сообщил он, сразу переходя к сути дела. — И оставил письменное заявление. Пусть разберутся. Вчера мне новость преподнесли — выдвигают мастером. Только бы, значит, в турбинный не отпускать! А какой из меня мастер?
— Ишь ведь... ловко придумали!
— Не будет этого, — спокойно сказал Воловик. — Мы зашли предупредить вас — не сдавайте позиций, если Диденко спросит. В турбинный я перейду. Это нужно — значит, должно быть сделано.
Слово «должно» прозвучало у него со всею силой. Он был не из уступчивых, этот парень!
— А пока суд да дело, мне нужна ваша помощь, — продолжал он, считая первый вопрос ясным. — Я уже работаю, но мне нужна помощь. Нужен приказ начальника цеха, чтобы мне предоставили материал и станки. Чтоб мои заказы выполнялись не из милости, а то пустяковину обточить — и то пороги обиваешь! И потом Женю Никитина — в помощники. Человек он способный, мне он подспорье, а ему польза.
— Целая программа, — заключил Клементьев и вздохнул. Дела, требующие согласований и споров с разными начальниками, тяготили его. Случай с изобретателем Воловиком был как раз таким тягостным случаем, когда нужно было вступить в конфликт с другим цехом, спорить и ругаться с отделом кадров завода, с технологами, с начальником своего цеха... Любимов еще вчера сказал Ефиму Кузьмичу: «Конечно, я не прочь заполучить такого стахановца, как Воловик, но расшумелись вокруг его «изобретения» зря. Где оно? В мечтах. И пошел он не по тому пути. Снятие навалов! Нужно искать возможностей уничтожить эти самые навалы, избежать их с самого начала, вот куда мы устремляем рационализаторскую мысль!» Ефим Кузьмич ответил ему вопросом: «А если избежать их не сумеем? Ведь режет нас эта «досадная» работа, все сроки режет». Любимов только усмехнулся: «А где гарантия, что Воловик придумает?»
Припомнив эти слова, Ефим Кузьмич сам усомнился в удаче Воловика — и точно, никто его проекта не видел, нет еще готового проекта, а сколько требований у парня! Ведущему конструктору впору...
— Слушай, Александр... Васильевич, верно? Так вот, Александр Васильевич, требовать ты требуй, раз правоту чувствуешь. Но скажи ты мне по совести: есть у тебя уверенность? Выйдет у тебя? Или это еще мечты?
— Должно выйти, — без запинки ответил Воловик, и опять слово «должно» прозвучало со всею силой. — А мечта ли? Не знаю, Ефим Кузьмич. Может, и мечта, да реальная. Мне так кажется, что готовая вещь проста, а путь к ней сложен, и начинается все с фантазии. Вот вы смотрите.
Руки его оторвались от стола и так точно передали профессиональное движение, что Ефим Кузьмич увидел и напильник в правой руке, и узкие зазоры между рядами острых лопаток, и напряжение левой руки, ищущей опоры для всего тела, пригнувшегося к рядам лопаток, пока правая рука на весу изгибается между рядами и осторожно, стараясь сплющиться и уберечься от острых, колючих ребрышек, спиливает еле заметные наросты металла.
Правая рука продолжала равномерно двигаться, без конца повторяя одно и то же заученное движение пальцев, кисти и локтя, и вдруг Клементьев ясно уловил ритм и механику этого повторяющегося движения, и сквозь них проступил замысел изобретателя — нет, еще не решение, а именно первоначальный замысел, подсказанный работой умелой человеческой руки точно так же, как когда-то полет птицы подсказал идею самолета.
Воловик заметил, что отправная точка его фантазии понята. Он поискал по карманам карандаш и блокнот, уверенно начертил несколько беглых схем.
— Вот так, — приговаривал он. — Или так... Или вот этак... Понимаете? Все дело в том, чтобы суппорт легко разворачивался под углом, легко менял направление... — Он захлопнул блокнот и сунул его в карман. — Сейчае пробуем. Делаем. Женя мне помогает, вот он помогает, — Воловик кивнул на Воробьева, — Алексей Алексеевич Полозов помогает. Да ведь сколько можно партизанить? Все между прочим, просьбами да уговорами, заготовки тащишь где придется… да и вечерами приходится работать.
