Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Женя Никитин оставался, уходили только девушки. Не надевая пальто, Николай вышел проводить их.
— Ой! — вскричала Валя. — Я ведь и забыла, что моя тень за углом маячит!
И, не прощаясь, почти бегом удалилась, сама себе подмигнула, а на углу украдкой оглянулась. Ксана медленно спускалась по ступеням, Николай слегка поддерживал ее под локоть и, видимо, совсем не чувствовал холода, хотя был без шапки, в легкой рубашке, от которой у него голубели глаза.
— Я так рад, что ты зашла, Ксана, — говорил он. — На заводе до тебя не доберешься, всегда у тебя народ толпится.
— Ты простудишься, Коля, — сказала Ксана, останавливаясь. — И ты все-таки заходи... — Она лукаво улыбнулась: — Не только для того, чтобы лучшего стахановца от нас увести!
— Когда к тебе забежишь, все твои ребята косятся: а этому что здесь нужно?
— Уж будто бы!.. Ты иди, Коля, ведь холодно.
— А если мне приятно проводить тебя?
Она пропустила эти слова мимо ушей, но пошла побыстрее.
— Ты домой, Ксана?
— Нет, мне тут к одной избирательнице зайти надо.
— В воскресенье?
— А когда же? На неделе так трудно все поспеть!
— Я думал, ты торопишься в театр или в кино... Думал, тебя ждет кто-нибудь.
— Вот избирательница и ждет! — Она вздохнула, засмеялась и решительно повернула его лицом к дому. — Иди, иди, Коля, а то мне придется тебя в больнице навещать.
— Правда, навестишь? Тогда я заболею обязательно.
Она только улыбнулась, потом подтолкнула его в спину:
— Беги немедленно. А то и навещать не стану.
Он побежал к дому по-спортивному легко и размеренно. Сильный и теплый ветер обдувал его — весенний ветер, отгоняющий холод. Последний снег, крепко притоптанный и уже потемневший, оседал под ногами. А там, где весь день грело солнце, стояли голубые лужи и ветер рябил их поверхность. Ксана шагает в своих маленьких ботах и думает... О чем думает? «А если мне приятно проводить тебя?» Не расслышала?.. Нет, расслышала... «Ты простудишься, Коля…» Жизнь моя, какая же ты хорошая!
11
Уже смеркалось, когда Иван Иванович Гусаков, разомлевший в гостях от непривычного уюта и выпитой водки, вышел на улицу и задумался: куда пойти? Улица шумела праздничным оживлением, у кинотеатра и заводского Дома культуры толпилась молодежь, ребятишки кричали во дворах, кидаясь талым снегом и гоняя по лужам мокрые футбольные мячи. По тихим боковым улицам бродили парочки, о чем-то воркуя и замолкая на полуслове, когда мимо проходил, сердито оглядывая их, старый человек с обвисшими усами, в пальто нараспашку, в сбитой набок шапке. Окна домов ярко светились, в раскрытые форточки неслись звуки музыки, одна мелодия перебивала другую. «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех», — пел низкий голос; «Привет тебе, красавица весна-а-а!» — заливался тенор; его перебивал насмешливый хор: «И кто его знает, зачем он моргает...» Как будто все патефоны разом взбесились!
Старый разомлевший человек брел одиноко мимо чужого веселья, не зная, что делать с собою. На миг задержался возле буфета, откуда тоже неслась музыка, но как раз в этот миг в мелодию музыки вступил страстный мужской голос: «Что наша жизнь? Игра!» Страстный голос рассердил Ивана Ивановича, он знал, что дальше голос будет петь: «Труд, честность — сказки для бабья», — а это всегда возмущало старого мастера. Классика, говорят! Ну и пусть классика, а зачем такое крутить в «забегаловке», когда человеку только и нужно там — пропустить рюмочку да поболтать с кем придется за бутылкой пива? Он все-таки пошарил в карманах — не завалялась ли там нечаянная трешка. Трешки не оказалось. Ну и не надо!
Попав в толпу, выходившую из кинотеатра, Иван Иванович увидел хорошенькое личико крановщицы Вали. Он любил эту девушку, она всегда почтительно выслушивала его и не повторяла вслед за другими глупую выдумку насчет «первенства среди плохих характеров».
Иван Иванович хотел было заговорить с Валей, но увидел рядом с ней непутевого Аркашку Ступина, известного сердцееда, которому кладовщицы инструментальной кладовой, к великому возмущению Ивана Ивановича, всегда без очереди неограниченно выдавали лучшие резцы. Ах, стервец, и сюда поспел!..
Если бы можно было, Иван Иванович взял бы его сейчас за шиворот и — подальше от Вали. Но они уже замешались в толпе.
Иван Иванович поискал их глазами — нету. Эх, Валечка, дурешка этакая!.. Что она понимает в жизни, в людях? Ничего не понимает. Такую и обидеть недолго. А как убережешь ее? Кто она ему, эта девчушка? Никто. А мила, как дочка…
Он вдруг весь обмер от мысли, что и у него могла бы быть своя, настоящая дочка, что у него где-то есть дочка — а кто скажет, кто она и где находится, и как ее жизнь сложилась? Старше она Вали? Или моложе? Нет, должно быть, постарше. Когда это было? Как в тумане все… Женское, закапанное слезами письмо, торопливо написанные корявые строчки, набегающие одна на другую: «Ванюшенька, милый ты мой, возьми меня от нелюбого, постылого, изведет он меня… ведь твоя она доченька, и славная такая, вся в тебя...» Где она теперь, та женщина? Куда девалась? Жива ли? Кто знает! Ох, давно все это было. Давно.
Толкнув нескольких прохожих и огрызнувшись на замечания, Иван Иванович решительно зашагал к самой окраине района, к маленькому деревянному дому, чудом сохранившемуся в блокаду от разборки на дрова: рядом с домиком стояла зенитная батарея, охранявшая завод, и Ефим Кузьмич делил свое жилье с зенитчиками. Все пять окон домика сейчас приветливо сияли, отбрасывая на пустырь длинные полосы света, и можно было разглядеть сквозь кружевную занавеску, что старый Ефим сидит у стола и возле его щеки качается белый хохолок, завязанный большим бантом, — ну конечно, дедушка балует внучку, нет у него другого дела! Стареет Ефим...
Иван Иванович распахнул дверь домика, не замыкавшуюся до ночи, затопал и зашаркал в прихожей:
— Принимай гостей, дед, удалец-молодец пришел! И, не ожидая приглашения, ввалился в комнату.
— Тсс! — зашипел на него Ефим Кузьмич и замахал руками.
Иван Иванович удивленно застыл на пороге, но тут его взгляд набрел на полуоткрытую дверь смежной комнаты: там за столом, положив оголенные до локтя полные руки на брошенное шитье и опустив на них красивую голову, безмятежно и сладко спала Груня. Тень от ресниц падала на ее разалевшуюся щеку.
Иван Иванович крякнул, сказал громким, задорным шепотом:
— Эх, был бы я женщиной, пошел бы к тебе в невестки. То-то житье! Или во внучки — и того лучше!
— Такую невестку, как ты, самому черту не пожелаешь, — заметил Ефим Кузьмич и подтянул к столу плетеное садовое кресло: — Садись, вояка, сыграем.
Он начал осторожно выкладывать из коробки шахматы. Ладья выкатилась у него из-под руки и со стуком упала на пол. Вздохнув, Ефим Куэьмич спустил с колен Галочку, чтобы она разыскала ладью, и виновато объяснил:
— Умаялась Груня. Вечер стирала, утром всю квартиру вымыла, отстряпалась, пообедали... да вот, видишь, сморило ее...
— Ладно уж, не оправдывайся. Выбирай! — и Иван Иванович протянул здоровенные, жилистые кулаки с зажатыми в них пешками.
Клементьеву выпало играть черными, Гусаков удовлетворенно хмыкнул:
— Ну, теперь держись!
И, только поспев расставить фигуры, стремительно двинул вперед королевскую пешку. Ефим Кузьмич, пораздумав, ответил тем же, Иван Иванович немедленно метнул вперед слона.
— До смерти напугал, — насмешливо сказал Ефим Кузьмич и спокойно двинул на одну клетку вторую пешку.
Галочка безнадежно вздохнула, поняв, что вечер потерян, взяла кубики, высыпала их на стол рядом с дедом и, не начиная строить, поглядела на стариков. У обоих седые усы, но у дедушки они пышные, мягкие, а у дяди Вани тощие, обвислые и какие-то слипшиеся, как будто он их купает в супе. У дедушки вся голова выбрита, а посредине кожа мягкая, блестящая, и лампочка отражается в ней — зайчиков пускать можно, если бы он согласился повертеть головой. А у дяди Вани седые спутанные волосы, слишком отросшие за ушами и на затылке, воротничок мятый, галстук съехал на сторону, пиджак закапан и весь он какой-то запущенный. Мама говорит: беспризорный старикан. А дедушка весь чистенький, аккуратный. Призорный? Что такое при-зорный? И почему дедушка любит дядю Ваню? Придет, ворчит, ругает кого-нибудь или что-нибудь, да вот в шахматы играют целыми вечерами... А Галю норовит ущипнуть за щеку или подергать бантик; о чем разговаривать, не понимает, только спрашивает всегда одно и то же: «Как дела, коза?» Отвечать незачем, ему неинтересно. А дедушка все-таки очень любит дядю Ваню, это видно. И называет его за глаза «гусак». И мама почему-то любит «гусака». Вот скука-то... Пойти бы на улицу, да дедушка не разрешает — похолодало, мол, к ночи... Скучно же до чего со взрослыми!
