Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Горестно вздохнув — вдруг дедушка поймет и пожалеет? — Галочка начала строить виадук, пуская в дело и «съеденные» шахматные фигуры.
— Ходи, ходи, пока есть чем ходить, — поторапливал Иван Иванович.
— Торопишься к своей погибели, — укорял Ефим Кузьмич, обдумывая каждый ход и сквозь прищуренные ресницы любовно поглядывая на старого друга.
Уже больше сорока лет они были на «ты», когда-то вместе ловили голубей под крышей того самого цеха, где работали и теперь, только в те давние времена турбин еще не выпускали, а мальчишки годами прислуживали мастеру, пока наконец добивались настоящей работы. Бывшие Фимка и Ванька вместе учились мастерству, вместе мужали, а затем и старились.
С годами, подчиняясь общему тону, они стали звать друг друга по имени-отчеству и только в минуты задушевных бесед с глазу на глаз называли друг друга по-старому Ефимом и Ваней. Но задушевные беседы завязывались между ними редко, за сорок лет все было переговорено.
Разыгрывая начало партии, оба помалкивали. Потом Гусакову надоело молчать и надоело шептаться, он то напевал, то пытался рассказать анекдот, то корчил для Галочки страшные рожи, так что девочка покатывалась со смеху. Затем у него начали падать фигуры.
— Тише ты, бегемот, — одергивал его Ефим Кузьмич.
— Э, милый, молодой сон крепок, хоть из пушек пали! — И покосившись на приоткрытую дверь, игриво спросил: — Замуж еще не собирается?
Ефим Кузьмич гневно повел бровями, поцеловал внучку и сказал ей:
— Может, и впрямь пойдешь во двор, побегаешь перед сном?
Галочка рванулась в прихожую, боясь, что дед раздумает.
— Галошки надень и шарфик на шею, — громким шепотом напомнил дедушка.
От этого шепота и от хлопка выходной двери Груня проснулась, зевнула, потянулась всем телом и, вдруг поняв, что заснула в неурочный час, за работой, а в доме гость, испуганно вскочила.
— Ой, что это я! И хоть бы вы окликнули, папа! Она вышла в общую комнату — большая, красивая, со здоровым румянцем на крепких щеках, с блестящими, чуть заспанными глазами. Приветливо пожала руку Ивану Ивановичу, мимоходом поправила ему галстук, снова украдкою, но сладко зевнула.
— Сейчас я вас чаем напою, игроки, — сказала она и, поглядев на часы, ахнула: — Скоро десять, а Галочка еще гуляет! Галошки она надела?
— Надела... Собирай на стол, а там и позовешь, пусть подышит перед сном, — с показной строгостью распорядился Ефим Кузьмич.
Старики продолжали играть, с удовольствием поглядывая на быстрые и ловкие движения молодой хозяйки, которая делала все с такой безукоризненной точностью, что в ее руках и чашка не звякнет, и сахар колется, не разлетаясь по сторонам, и хлеб не крошится, а отпадает от буханки ровными тонкими ломтями.
Иван Иванович, наблюдая за нею, думал о том, что вот не встретилась ему в молодости такая женщина, ладная и приветливая. Может, и были такие, да ни одна не сумела увести его от холостяцкой беспорядочной жизни. А ведь хорошо, когда дома вместо паутины в углах да бутылок под столом порядок и уют, как у Антонины Сергеевны или вот здесь... Заболеешь — воды подать некому. Эх, не вернешь того времени, когда заглядывались на него красавицы вроде Груни, страдали из-за него да старались женить. И почему ему выдался такой характер, что ни к кому не привязался сердцем?.. Да и привязался бы — кто стал бы столько лет маяться с его характером? А жаль... Впрочем, может, и жалеть не надо. Кто их знает, женщин! Женишься — кажется ангелом, а потом обернется старой каргой, так что и тебя пересилит: того не смей, туда не ходи, покажи расчетную книжку, опять напился, ирод... И не посмеешь, и не пойдешь, и карманы вывернешь, и выпить — без радости выпьешь.
А Ефим Кузьмич думал о том, что хорошо у них сладилась жизнь и ничего бы ему другого не нужно, только бы все продолжалось как есть. Да не выходит в жизни так, как хочется! Когда женился перед войною Кирилл, счастье вошло в дом, осиротевший со смертью старухи. А тут война, фронт... Траурное извещение... Три месяца убивалась Груня, по ночам рыдала так, что собственное горе казалось Ефиму Кузьмичу слабым перед отчаянием этой молодой души. Все заботы о Галочке, о доме пали на плечи Ефима Кузьмича. Он не роптал, не терялся, все делал, как заправская хозяйка и нянька, всю томительную отцовскую нежность перенес на Груню и на Галочку. Оправившись немного и замкнув горе в себе, Груня поступила на завод, на место Кирилла. В цехе ее любили и уважали. Мало кто помнил Кирилла Клементьева, но и новые рабочие, пришедшие в цех после войны, быстро узнавали историю Груни. И хотя Груня была красива и молода, никто не решался ухаживать за нею, и никогда не касались ее имени ни легкомысленные шутки, ни сплетни. Самое присутствие Груни в цехе поддерживало память о Кирилле. И за это старый Клементьев еще нежнее полюбил невестку.
Сколько усилий приложил он, чтобы утешить и оживить ее! Уговаривал, что она молода, будет еще в ее жизни и любовь и счастье.
— Молчите, папа! — вскрикивала она, бледнея. — Никогда и никого не захочу! Для нее вот жива осталась, — указывала она на дочь, — для нее и жить буду.
Впрочем, то время давно прошло. Ефим Кузьмич уже не заговаривал с нею о возможности нового счастья. Наоборот, со страхом присматривался к ее странному оживлению. Теперь его грызли сомнения и подозрения. Особенно после недавнего вечера, когда она, наскоро уложив Галочку, убежала из дому к подруге по бригаде заниматься... По тому, как она собиралась, хватая и роняя вещи, торопливо заглядывая в зеркало, виновато лаская дочь, по тому, как она сказала у двери, отворачивая лицо: «Вы ложитесь спать и не ждите меня, папа, я взяла ключ...» По тому, как она вернулась в третьем часу ночи, веселая и бледная, виновато проскользнув мимо упрямо поджидавшего ее Ефима Кузьмича... Да, если не обманывал старика житейский опыт, не к подруге она ходила, не от подруги пришла...
Невпопад передвигая фигуры, он в сотый раз задавал себе вопрос: не ошибся ли он в тот вечер? И что же теперь делать, и кто тот мерзавец, что воровски украл ее любовь, боясь глаза показать в дом Ефима Кузьмича?
— Шах и мат, шах и мат, — пропел Иван Иванович, торжественно переставляя коня на незащищенное поле. — Зазевался, Ефим Кузьмич! Каюк твоему королю!
Ефим Кузьмич с досадой смешал фигуры:
— Проглядел.
И, сердито покосившись на невестку, многозначительно добавил:
— Проглядишь — потом не воротишь.
— Это во всяком деле так, — ясно улыбнулась ему Груня. — Садитесь чай пить. Я за Галочкой сбегаю.
— Пальто, пальто накинь! — крикнул вдогонку Ефим Кузьмич.
Но Груня уже вышла из дому как была, в платье с короткими рукавами, с непокрытой головой.
Вернулась она не скоро и не одна. Ефим Кузьмич услышал мужские голоса под окном и, удивленный, пошел встретить нежданных гостей. Ещё пуще раскрасневшаяся Груня недовольно повела рукою в сторону двух вошедших за нею мужчин:
— К вам, папа.
И, не обращая на них внимания, занялась намокшими варежками Галочки.
— Вы простите, Ефим Кузьмич, что забежали в воскресный день, — сказал Яков Воробьев и выдвинул вперед своего спутника. — Вы, кажется, знакомы — Александр Васильевич Воловик, мой друг.
Они уже познакомилась в цехе, но в деловой суете, на ходу, когда ни рассматривать человека, ни разбираться в нем недосуг. Теперь Ефим Кузьмич с любопытством и не стесняясь вгляделся в лицо того самого Саши Воловика, о котором за последние дни поднялось столько разговоров и споров. Круглое, курносое и уже покрытое легкими точками веснушек, лицо это казалось очень добродушным и даже вялым. Только глаза, окруженные густыми ресницами, смотрели остро и пристально, не соответствуя ни мягкой расплывчатости черт лица, ни мешковатой фигуре и медлительным движениям молодого изобретателя. «Я человек с ленцой!» — словно говорил весь облик Саши Воловика, а глаза возражали: «И вовсе не с ленцой, а с упорством и энергией!» — и брали верх в споре.
— Очень рад, — искренне сказал Клементьев. — Раздевайтесь и входите, будем чаевничать.
— Мы, собственно, по делу, — проговорил Воробьев, косясь на Груню.
Груня была явно недовольна: когда она ставила приборы гостям, чашки у нее звякали.
— Ты знакома, Груня? — заметив ее неприветливость, обратился к ней Ефим Кузьмич.
— Мы встречались, — сухо сказала Груня, позвала необычно строгим голосом: — Галя! Мой ручки, ужинать! — И увела девочку в кухню.
За чаем Гусаков рассказал, как отмечалось у Пакулиных семейное торжество. Ефим Кузьмич с гордостью учителя щедро похвалил обоих братьев, а Воробьев, принимавший близкое участие в делах пакулинской бригады, похвастался, что Николай прекрасно освоил вихревую нарезку и вообще проявляет интерес ко всяким новым работам.
— Таким и должен быть новый рабочий, — впервые вступая в беседу, сказал Воловик.
