Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
Помимо праздности в общественном смысле, той, что именуется тунеядством, есть томительная праздность духа, безделье чувств, ленивая пустота сердца.
Чувствуя в себе это тягостное состояние, Лютров избегал надолго оставаться наедине с самим собой, и когда прерывалось очередное «великое сидение» в КБ, работа на тренажере, он отправлялся в самые неинтересные и продолжительные командировки, летал со служебными пассажирами, дважды с Главным на завод, где собирали предсерийный вариант «С-441». Иногда Извольский приглашал его «на природу», как он это называл. Лютров видел его с приятелями-холостяками в обществе ярко-рыжих полнокровных девиц с громкими голосами и ленивыми походками, но, видимо, слишком свежа еще была память о Валерии, не угасала надежда на ее звонок, чтобы соглашаться на такие поездки. Он не мог представить себя в компании друзей Извольского в то время, когда девушка из Перекатов набирает номер его телефона. На работу Лютров приезжал первым и уезжал последним. В привычной суматохе дня, в полетах в зоне, в долгих совещаниях по «девятке» время текло быстрее, чем в те часы, которые оставались до сна.
Работы на летной базе было много. Почти каждый день летал на опытном «С-441» Чернорай; никак не мог закончить программу высотных полетов Долотов па «С-224», что-то не ладилось с высотным оборудованием, из-за чего ему дважды пришлось аварийно снижаться; Гай осваивал модернизированную бесхвостку, разукрашенную, как детская игрушка; много работал и Боровский на летающей лаборатории: проводил испытания нового сверхмощного двигателя, подвешенного под фюзеляж «С-440».
После памятной беседы со Стариком «корифей» сник. И первый же, после долгого перерыва, визит его в людную и вдруг затихшую комнату отдыха не остался без комментариев Кости Карауша:
— Явление Христа народу!
Боровский сделал вид, что не понял, к кому относятся слова Кости, запросто поздоровался со всеми и направился к Лютрову, сидевшему в кресле у окна с описанием системы управления «девятки».
Ростом Боровский немного уступал Лютрову, но — сказывались годы — был шире, грузнее, и темные пиджаки, которые он обычно носил, слишком плотно прилегали к отяжелевшему торсу
За несколько дней до того Лютрова назначили вторым летчиком в экипаж Боровского, речь шла о полете на опытном «С-44», которому предстояло пробыть в воздухе около двух суток.
Поначалу Лютров подумал, что Данилов забыл согласовать его кандидатуру с «корифеем»: ни для кого не было секретом, что он не принадлежал к числу приятелей Боровского.
Но Лютров ошибся.
— Это я просил Данилова, чтобы вторым назначили вас. Не возражаете? — сказал Боровский, подсаживаясь к нему.
— Почему я должен возражать? — сказал Лютров.
Боровский провел рукой по седому бобрику на голове.
На мгновение у него возникло желание поговорить по душам, как это случается у тех, кто под наплывом добрых чувств отваживается наконец поставить точки над i. Стремление к ясности не подлежало сомнению, оно было на пользу дела.
Но пока Боровский доставал сигареты и прикуривал, что-то в нем переиначилось, желание прошло. Привычка держаться независимо, не быть никому и ничем обязанным, взяла верх.
— Вылет в пять утра, в понедельник, — напомнил он, вставая.
Но эта фраза выглядела лишней. Время вылета Лютрову было известно и без него, и «корифей» понимал это.
В понедельник утром, в четыре тридцать, Боровский, Лютров, Саетгиреев, бортинженер Тасманов и Костя Карауш, облаченные в кожаные костюмы, ждали в диспетчерской команды на выезд к самолету. К ангару, на свободную часть бетонной площадки, съезжались автомобили с провожающими. Их было необычно много. Шелестя моторами в утренней тишине, «Волги» выстраивались в ряд и замирали напротив расчехленного четырехмоторного «С-44». Приехавшие работники КБ и базы сходились небольшими группами, дымили сигаретами, оглядывали пустынную рань аэродрома с двумя У-образно расходящимися взлетными полосами, смотрели на небо, где застыли легкие перистые облака, казавшиеся зябкими от утренней прохлады.
От самолета отъехал последний заправщик. С высоты окон диспетчерской стоявший в стороне от остальных машин «С-44» ласкал глаз легкостью линий, отлично выдержанной соразмерностью величин, составляющих силуэт самолета. Вписанные в основание плоскости отверстия заборников воздуха не нарушали эстетической законченности форм планера, а лишь подчеркивали атлетическую мощь большого самолета.
Механики сняли блеснувшие алым лаком заглушки, убрали шипастые сегментообразные колодки из-под колес. Машина была подготовлена.
Без четверти пять к стоянке подкатил неказистый «ЗИЛ» Главного.
Выйдя из машины, он кивнул механикам, пробежал глазами по самолету и, заложив руки за спину, медленно направился к провожающим.
От предстоящего полета ждали ответа на многие вопросы. И главный среди них — испытание надежности корабля в сложных и длительных условиях перелета, бескомпромиссная проверка работы новой системы заправки топливом в воздухе на разных высотах, днем и ночью и, возможно, в неблагоприятных метеорологических условиях. Наконец, полет определит работоспособность экипажа в продолжение почти двухсуточного пребывания в воздухе.
Приметив Главного, Боровский велел девушке-шоферу остановить «РАФ» и первым вышел на бетон. Старик оглядел всех, пожевал удовлетворенно губами и потрепал по щеке вдруг по-детски растерявшегося Костю Карауша.
— Ну, повнимательней там, не блудите… А ты не ленись.
Последние слова относились к штурману Саетгирееву.
— Все будет в порядке, — пообещал Булатбек, и столько мальчишеской самонадеянности было в этом ответе, что Старик не удержался и по-отцовски насмешливо вскинул бровь.
Лютров невольно сравнил чисто выбритое, совсем еще молодое лицо Саетгиреева и тяжелый, траченный рябинами профиль стоявшего рядом Боровского. Своим поведением, в котором проглядывала интимность отношений с Главным, Боровский невольно, может быть, но подчеркнуто противопоставлял себя легкомыслию штурмана. Своей улыбкой и рукопожатием он как бы говорил Старику, что мы-то с тобой знаем, что значит этот полет, и если «все будет в порядке», то отнюдь не стараниями штурмана, неспособного даже представить себе всю серьезность предстоящего пути.
— Заметил, какое лицо у «корифея»? — спросил Карауш, шагая с Лютровым позади остальных членов экипажа.
И весело добавил: — Доволен!.. Ждал случая доказать Старику, что он может. Это тебе не Фалалеев!
Опоясываясь ремнями катапультного кресла, Лютров вспомнил услышанный накануне разговор Тасманова с молодым инженером из моторного комплекса, занятым установкой экспериментального оборудования в грузовом отсеке самолета. «Эксперименталка» означала для Тасманова дополнительные хлопоты в полете. Кроме обычной памятки, которую он составлял для себя, двигателисты навязали ему солидный перечень включений их хозяйств — порядок, продолжительность, время, — за которым следили самописцы.
— Путаетесь под ногами, и без вас хлопот по уши, — в сердцах сказал Тасманов, споткнувшись о стремянку, стоявшую под раскрытыми створками грузового отсека.
— Несознательно, старик, — возразил молодой инженер. — Как будто «С-44» делает такие рейсы по пятницам… Три заправки в воздухе, а продолжительность полета и расстояние куда больше, чем в известных по истории авиации рекордных перелетах.
— Было. Пять лет назад Фалалеев летал… — отмахнулся Тасманов.
— Как же-с, сподобился провожать, — насмешливо продолжал разъяснять инженер. — Но если вы всерьез принимаете круизы популярного аса Фалалея, то ваше заблуждение, увы, носит не случайный, а принципиальный характер. Уточняю. Неподражаемый на страницах собственных брошюр, в миру Лев Борисович страдал логикой учителя арифметики, хоть и был кандидатом наук. Как это вы не заметили? По Фалалееву, тысячу раз до дачи и обратно эквивалентно одному разу до Северного полюса. Нужно ли объяснять, почему решились на подобный полет и поручили корабль не какому-либо спринтеру, а опытному марафонцу?
— Ну и трепло ты, друг! — махнул рукой Тасманов.
Вспомнив этот разговор, Лютров не мог не согласиться, что молодой инженер прав: «в миру» Лев Борисович был внешне скромнее, чем в своих книжках. Но видать, как ни прикрывай свою сущность, все равно рассмотрят и воздадут по достоинству.
«Скромность» Фалалеева заметно сказалась в последние годы, когда он летал не иначе как «по всем правилам». А когда боязнь летать маскируется инженерной эрудицией, летчик превращается в проклятие для ведущих инженеров. Данилов выслушивал нескончаемые жалобы на то, что вчера Лев Борисович прекратил полет из-за попытки инженера поднастроить автопилот, сегодня у него «нелетное настроение», завтра он читает лекцию об основах летных испытаний… Так оно и было. Фалалеев был слабым летчиком и робким человеком. Лютров запомнил один из полетов с ним, когда из-за перекомпенсации руля машина стала неуправляема и, теряя высоту, упрямо шла к земле. Минуту Фалалеев неуклюже тыкал ногой в каменно-неподвижную педаль, но слишком велики были «нервные потери», ноги перестали слушаться, он в отчаянии раскинул руки и повернулся к Лютрову. На лице Фалалеева, сером и неподвижном, запечатлелась оторопь приговоренного к казни: исхода-де нет, небо разверзлось, и мир опрокинулся с ног на голову.
