Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи
Обзор книги Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи
Михаил Варфоломеев
Цвет черёмухи
(повесть)
Всю зиму Сомов занимался разводом. И вот сейчас, когда всё осталось позади, он сидел в пустой комнате, где под потолком одиноко висела на шнуре лампочка. Он сидел и думал, как хорошо, что всё осталось позади. В углу были свалены книги, коробкой с красками брошены в другом углу. Сомову шёл тридцать третий год. Он успел выпустить два альбома, провёл несколько выставок. Сейчас он много занимался портретом. Последней его работой был незаконченный портрет балерины. Глаза балерины смотрели устало, без блеска. Ей было лет двадцать пять. Она несколько раз звонила, спрашивала, когда они продолжат работу, но Сомов и сам не знал, когда он вернётся к ней. Предстоял ремонт, а сейчас надо было хотя бы расставить книги. Расставляя книги, он нашёл фотографию жены. Саша стояла облокотившись на перила маленького балкончика своей дачи. Высокая, с густыми падающими на плечи волосами, она выглядела победительницей.
Ещё раз поглядев на фотографию жены, Сомов тщательно и с удовольствием разорвал фотографию. И неожиданно пришло решение: как только потеплеет, съездить на родину в Сибирь. Там, у подножия Саян, стояло старинное село Вельское на реке Белой.
И вот сошёл почерневший лёд, зазеленели бульвары, женщины подставили солнцу белые плечи. Пришла весна, и Сомов, быстро собрав чемоданы, вылетел в Иркутск. Он летел в своё село, которое ещё каким-то чудом помнил. Он аже помнил дом, где жила его тётка, Лукерья Лазаревна. Она была старшей сестрой его матери. Родители Сомова давно умерли, схоронены в маленьком районном городке. Все остальные его предки лежали на кладбище в Вельском. Перелёт занимал семь часов. И как только Сомов сел в самолёт, он почувствовал облегчение. Ну что ж, еду домой!
XXXПочти весь перелёт Сомов проспал, прилетел ранним утром. Из аэропорта доехал на такси до электрички, а на ней до райцентра. Когда вышел на вокзальную площадь, замусоренную семечками, увидел людей, услышал их говорок, ему показалось, что он прожил долгую жизнь где-то за границей! И сейчас ему просто и хорошо! Люди оборачивались на него, не стесняясь разглядывали одежду. На нём были зелёные брюки, лёгкие мокасины, куртка из турецкой лайки в тон брюкам. Даже запах французского одеколона не успел выветриться…
Подошёл таксист, невысокий, с насмешливыми глазами.
— Чё, поедешь?
И это "чё", и то, как таксист, подмигнув, качнул головой в сторону машины, развеселили Сомова.
— Поедем, — сказал Сомов, и таксист, подхватив его тяжёлые чемоданы, понёс их к машине.
— А куда едем?
— В Вельское…
— Здорово! — обрадовался таксист. — А ты оттуда?
— Из Вельского, — ответил Сомов и сел рядом с таксистом.
Тот протянул ему жилистую, с грязными ногтями руку:
— Валерка.
Сомов пожал его руку и тоже назвался.
— Накинешь? Ехать далеко, а обратно пустым рейсом.
Сомов согласился, и повеселевший таксист помчал его в село. Асфальт скоро закончился, и пошла нетряская, мягкая, земляная дорога. Над полями висели жаворонки, зелёные косы берёз с нежными листочками на ветру. Было солнечно и просторно. Вдалеке темно-синей полосой угадывалась тайга.
"Неужели я домой еду?!" — ещё раз сказал себе Сомов.
XXXПока ехали, таксист рассказывал Сомову свою жизнь. Слушал Сомов рассеянно, изредка покачивал головой, скорее из вежливости. Не доезжая километров двадцати, остановились попить у колодца. Сруб был долбленный из цельного дерева. Такие срубы Сомов видел только в Сибири. Таксист опустил журавль, бадья шумно набрала воду и медленно пошла вверх. Стояла такая тишина, что Сомов ошалело оглянулся.
Со вспаханных полей тянуло сыростью, пахло молодой крапивой и одуванчиками.
— Пей! — Таксист сверкнул ровными, белыми зубами. Сомов обхватил мокрую бадью и глотнул обжигающую воду.
Они сполоснули лица, и шофёр, оставив воды в бадье — "чтобы не рассохлась", — закурил. Где-то голосисто пропел петух.
— А чё, отдыхать тут можно. — Шофёр затянулся папиросой. — Я этой весной с тестем двенадцать мешков паданки с тайги приволок.
"Паданкой" зовётся в Сибири кедровая шишка, которая падает осенью и зимой на землю. Весной, когда земля освобождается от снега, шишки собирают.
— … Считай, четыре мешка чистого ореха. Жена продавала стаканом. Много получается. Счас хочу зайти осенью. Поколочу до ноября. Вывезу чистым орехом. Прямо в тайге отвею.
Помолчав, таксист спросил:
— А сколько у художников отпуск?
— У художников отпуска нет.
— А как же ты едешь?
— Я так, самовольно.
Через час машина уже катила по селу, оставляя за собой белесый след пыли. Сомов вглядывался в дома и не узнавал их. Словно осунулись и постарели дома. Раньше сибирский дом строился крепко. Низких домов не рубили. Дворы были обнесены толстыми тесовыми плахами, ворота ставили чуть не вровень с домом. Постепенно сибирский мужик уходил в город. Дома стояли десятки лет, но время брало своё, и какой-нибудь вдруг припадал на угол. Что-то до слёз печальное есть в этом безмолвном поединке памяти и времени. Строились, конечно, и новые дома, но они были непомерно большими и кирпичными.
Сомов ехал вдоль улицы, вглядываясь в стариков, сидящих на лавочках, в проходивших людей, но никого не узнавал. Дом Панкратовых был крайним в селе. Он так и остался крайним. Машина подъехала, таксист посигналил. Из ворот вышла тётка. Её он узнал сразу. Невысокая, ещё прямая, в старинного покроя сарафане, повязанная платочком, она испуганно оглядела Сомова. Узнав его, всплеснула руками. Губы её затряслись.
— Приехал… — сказал Сомов и обнял старушку. Тело её было худеньким и лёгким.
— Чё же ты, Егорушка, писем-то не писал…
Таксист выгружал чемоданы:
— Камни там, что ли? Бабка, открывай калитку, заносить стану…
Лукерья суетливо кинулась открывать калитку, потом двери. Сомов подхватил рюкзак, этюдник, пошёл следом.
В доме было прохладно и очень чисто. Пол, как и раньше, был не крашен, а выскоблен до желтизны. Пахло побелкой.
— А я-то, — говорила Лукерья, — как чувствовала! Как знала, миленький ты мой, что приедешь! Печку выбелила. Так сед ни и тесто поставлю.
Из угла на Сомова глянула икона. На окнах цвела герань.
— Так че же, обедать станем?
Отобедав и получив деньги, таксист уехал, пообещав свидеться. Лукерья села ближе к Сомову, погладила его по голове.
— Вон ты какой стал… Егорушка. А я все одна горе мыкаю. Смерти, вишь, Бог не даёт. Да и то хорошо, что хожу сама! Ещё поросёночка держу да телочку. Собака есть, да убежала, холера, куда-то. Исть захочет — прискочит. — Старушка улыбалась щербатым ртом и всё держала руку Сомова, словно боялась, что он вот-вот встанет и уйдет.
— А где жена-то? — спросила Лукерья.
— Развёлся я.
— Ну?! И детей бросил?
— Детей не было.
— Ну?! Порченая, чё ли, баба-то?
Сомов усмехнулся. "Порченая! А ведь верно как, — подумалось ему, — порченая". Это самое точное слово для его жены, для тысяч таких, как она… Порченая…
— Иди, иди-ка, мил дружок, разгуляйся! — сказала Лукерья. — Поди, всё позабыл?
— Нет. Всё помню.
— Надолго ты?
— Не знаю, тётя… Торопиться не буду.
Чтобы не ходить попусту, Сомов решил пойти в магазин и купить себе сапоги. Сельповский магазин был посреди села, наверху. Напротив стояла белая каменная церковь с деревянной рубленой часовней. Она уже давно не действовала, и в ней хранили горючее.
В магазине было прохладно, пахло резиновой обувью. Сомов, купив себе кирзовые сапоги, вышел. Продавщица, не выдержав, поспешила следом и спросила, к кому он приехал. А когда Сомов сказал, продавщица взметнула вверх белесые брови. Сомов оглядел её крупную фигуру, белые икры, белые, обнаженные до плеч руки и подумал, что не худо было бы сделать её портрет. Продавщице было лет двадцать пять, но, в отличие от балерины, её глаза блестели живо и молодо! Перехватив взгляд Сомова, она покраснела и, кокетливо склонив к плечу голову, попросила его приходить:
— К концу месяца рубашки будут импортные!
— Хорошо, я зайду. А как вас зовут?
— Меня-то? Ой, да Валей меня зовут.
— Хорошо, Валентина, жди, — улыбнулся ей Сомов. За магазином был клуб, тут же, рядом, — школа и правление колхоза. Сомов спустился к реке. На берегу стояли лодки, мостки. Вода шла сильно, но уже светлая и чистая. В средней полосе России не бывает таких чистых рек, какие есть в Сибири. Собираясь из горных ручейков и речушек, реки эти стремительны. Вода не успевает ни застояться, ни согреться в них. Когда плывёшь по такой реке, то кажется, что не по воде, а по воздуху несёт тебя.
Серебристо-серая галька лежала по берегу. На противоположной стороне Белой зацвела черёмуха. Её густой горьковатый запах, смешанный с холодным речным воздухом, ошеломил Сомова, и он вдруг осознал, что двадцать лет жил без этого запаха… Без близких, видимых в ясный день Саянских гор, без старой мельницы, возле которой белели каменные жернова. Это была его родина, родина его предков. И слово "родина", как никогда, близко ощутил он именно сейчас, а не тогда, когда жил в Москве или бывал в Париже.
