Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи
— Товарищи, — вскочил Усольцев, — наливайте!
— А водички нет запить? — как бы стесняясь, поведя плечами, попросила жена Цыпина.
— Рита, водой запивать вредно! — крикнул Усольцев. — Товарищи! — вновь вскочил Усольцев. — Приятно, когда вот так, неожиданно, известная знаменитость! Ты на неё смотришь, а она очень даже простая и нашенская! Предлагаю выпить по первой за Егора Петровича! За нашего земляка, который всем доказал, чего мы стоим!
Выпили. Через полчаса пришёл агроном Кастромин с женой, а следом и председатель сельсовета Епифанов. Епифанов был высок и худ и, видимо, из пьющих. Увидев его, Екатерина Максимовна потемнела лицом и даже как-то осунулась. Сомову тут же объяснили, что Епифанов третий год добивается Мамонтовой и что они пробовали жить вместе, но он в пьяном виде её избил, и она от него ушла. На кухне Усольцев с женой в подробностях описали Сомову, как она полуголая бежала из дома по морозу, а он, Епифанов, вешался, но его успели вытащить из петли.
Этот рассказ был неприятен Сомову, и хмель, только что охвативший его, вылетел вон. Тут на кухню вошла Екатерина Максимовна, прикурила. Усольцевы, сделав глазами понимание, вышли. В зале играла музыка, и там танцевала пара Цыпиных.
— Они в вас просто влюблены, — сказала Мамонтова. Голос у неё был низкий, как будто чуть простуженный.
— Они — это кто?
— Ритка и Лена. Конечно, посиди тут… — Она выпустила дым к потолку. — А вы не курите?
— Нет.
— Проводите меня сегодня?
Сердце снова забухало. Егор ответил: "Конечно, и даже с удовольствием". Она вдруг подошла к нему совсем вплотную:
— Хороший мой! — и сразу же отстранилась, прошла в комнату.
Следом вышел Сомов.
Первое, что он увидел, — серое лицо Епифанова. Рита в своих новеньких туфельках танцевала какой-то модный танец старательно и усердно.
— А вы бывали за границей? — спросила Лена голосом вожатой.
Рита кинулась выключать магнитофон. Стало тихо.
— Бывал, — ответил Сомов.
— Вот скажите, как там?
— Нормально. Впрочем, смотря о чём вы спрашиваете.
— А где вы были? — спросила Мамонтова.
— Во Франции, в ФРГ, в соцстранах.
— Культура как там? Несравнима с нашей? — спросил Усольцев.
— Почему же несравнима? Сравнимо всё.
— Понаездятся, а потом клевещут, — вставил Епифанов.
— А он ещё ничего не сказал, — вступилась маленькая Рита.
— Вот этими мозолями, — тыча себе в ладони, начал Епифанов, — самыми этими живут всякие. Всех кормим! Бывал он!.. Ну и хрен с тобой, что бывал! — Губы его зло скривились, и было видно, что он не пьян. — А я не бывал! И не хочу никакой загранки! Продаётесь помаленьку, курвы! И вы тоже! — Епифанов обвёл всех худым длинным указательным пальцем.
— Что у тебя, Коля, за манера?! — завопил Усольцев. — Приходишь и лаешься. Тебя кто звал? А уж пришёл, сиди тихонько. Вы на него не обращайте внимания, он у нас больной. Псих!
Х X ХК чаю как-то попритихли. Сомов сел на диван в углу. Выпил он немного, но и этого хватило, чтобы настроение было подавлено. Епифанов ушёл в кухню и там курил. К Сомову подсел Усольцев, энергично потёр руки и откинулся на спинку дивана, словно устал играть надоевшую роль. Лицо его сразу постарело. Кожа у глаз обвисла.
— Вы устали, Валентин? — спросил его Сомов. Усольцев посмотрел на него жалостным взглядом:
— Да нет! — Подумал и добавил: — Скучно тут! Я всё хочу поговорить с вами, да всё не получается… Неудобно вроде. Жена запрещает!
Женщины ушли на веранду, и оттуда доносились их голоса.
— Бедность заела! — вдруг выпалил Усольцев.
— Бедность? — не понял Сомов.
— Да. У меня друзья в райцентре живут. Миша Костин, Женя Егоров, Валера Вильчинский… Мы учились вместе. А встречаемся мало. Такая, знаете, бедность, что в глаза друг другу не смотрим! Я уже подумывал на лесоповал уходить… Нельзя так!!! — шепотом воскликнул Усольцев. — Так невозможно! Учить детей — благородное дело! Я из-за того, что учителем стал, курить бросил, женился, если хотите, не по любви, а по совершенству… Ну, как бы это… Хотел морально равную… Глупо все. Теперь она меня ест, а я терплю! Учитель в деревне, как поп, всем виден. Помолчали, потом Усольцев сказал:
— А Мамонтову вы проводите… Мне ее жалко очень. Сто раз ей говорил: уезжай в город! Там твоя жизнь! Нет… Все чего-то ждёт. А чего у нас можно ждать? Когда со стороны смотришь на нашу жизнь как на пейзаж — это одно. Когда живёшь этой жизнью… Охватывает ужас!
От женщин вернулся Цыпин и подсел к Усольцеву.
— Вы на юг ездите? — ни с того ни с сего спросил он Сомова.
— Зачем?
— Отдыхать.
— Редко.
— И правильно! Отдыхать нужно там, где тихо и нет людей. Мужики! А давайте махнём в тайгу! Хоть с недельку пошаримся.
— Чего там весной делать? — возразил Усольцев. — Нечего там весной делать. Ещё клеща подхватишь энцефалитного.
— Человеку же надо красоту показать? — Цыпин был
заметнее других пьян. — Пойдём в тайгу, художник? Там хорошо… Людей нет. — И он засмеялся мелко и шелестяще.
— Он у нас шутник… Ты бы лучше нам баню сделал. Ох и баню он делает! — Усольцев от восхищения растянул губы. — Потрясающе баню делает! С травами!
— Точно! — воскликнул Цыпин. — Баню! Счас я Ритке скажу! — Цыпин убежал к женщинам.
— Может, я вам надоел? — вдруг спросил Усольцев.
— Почему это?
— Не знаю. Я почему-то надоедаю быстро. Но мне очень надо с кем-то поговорить. Вы знаете, Егор Петрович, вырос я в крестьянской семье. Вернее, и семьи-то не было. Отца посадили, когда мне года четыре было. Пьяным на тракторе человека сбил… Мать после того попивать стала. Нас трое да бабка ещё… Что я помню? Грязь! Вечная и непролазная грязь! Одно знал: надо выбиваться в люди. Старший уехал в город, обокрал кассу… Когда убегал, его убили… Сестрёнка забеременела, стала аборт дома делать… Грязь… Никогда не забуду! Я тогда учился на первом курсе. Домой приехал… Матери нет, на ферме. Наташка сидит голая на кровати… Кровать в кровище!.. Куда бежать? Фельдшера нет, баб звать боюсь. Забежал к тётке, так и сяк. Она — в дом. Наташке ещё хуже. Девятнадцать лет… Машину угнал из гаража и отвёз её в больницу. Счас живёт в Жмурове. Это я к чему говорю… Если так дальше будет, то это конец! Это не жизнь!
Из кухни вышел Епифанов и вцепился взглядом в Усольцева:
— Пусть её и нету… Советской власти! Ты её не трожь! Я тебе зубы повыщёлкаю! За Советскую власть я тебя… — Желваки заходили по скулам Епифанова, и он неприятно щёлкнул зубами.
"Вставная челюсть", — отметил Сомов. Усольцев покраснел и притих.
Услышав шум, вбежали Рита и Лена.
— Нализался?! Иди спать! — стала толкать Епифанова Лена.
Он сгорбился, его длинное лицо стало еще длиннее.
— Ладно, чё ты его гонишь? — попробовал заступиться Усольцев, но Лена пригвоздила его взглядом.
— Коля, ты слышал?!
— Баламуты! — Водянисто-пьяные глаза Епифанова налились кровью. — У! Баламуты… Я ещё доберусь… — Он пошёл к выходу. Пиджак был ему мал, рукава — чуть не до локтей. Всё у него было узким и длинным, даже клеёнчатый галстук.
Глухая утробная ненависть шевельнулась в Сомове. Он подумал, что, если сегодня встретится вдруг с Епифановым, изобьёт его в кровь… Розоватая пелена проплыла перед глазами, на висках выступила испарина.
Когда Епифанов вышел, вернулась в комнату Катя.
— Пора и честь знать, — сказала она. — Лена, пойду я.
— Ну посидите ещё, — стала уговаривать Лена.
— Да уж поздно, — поднялась и Рита. Прощались долго. Во дворе была кромешная тьма.
— Я ничего не вижу! — взмолился Сомов. Катя крепко взяла его под руку:
— Держись. Это со свету так. Сейчас привыкнешь.
Воздух стал холодным. Даже не верилось, что днём было так тепло. Катерина прижалась к нему своим горячим телом.
— Ты, наверное, думаешь, — спросила она, — мол, и не узнала толком, а уж лезет?
— Нет, я ничего. — Сомов не видел её лица, не понимал, куда они идут. Только ощущал её тело, её дыхание у своего уха. Он подумал: выйди сейчас Епифанов, съезди ему по физиономии, он даже не поймёт, откуда кулак.
Глаза стали привыкать к темноте.
— А я боюсь, — призналась Катя, — что ты раз — и пропадёшь куда. Я, может, ждала-то только тебя!
Сомов молчал. Тут Мамонтова захохотала:
— Ладно! Не буду! Нарочно я так! Никого я не ждала… — Она отошла в сторону.
— Катя, — зашептал Сомов, — ты не уходи, а то я куда-нибудь провалюсь. — Он нашёл её руку в темноте: — Холодно, а?
— Мороз будет, черёмуха зацвела. Надо бы рассаду закрыть. А, ладно, ночь простоит! Слышь, Егор… — Катя остановилась. — Не суди меня! Я таких, как ты, только в кино видела! Ажио не верится, что вот ты, такой, со мной идёшь! Вот не верится, и всё!
Сомов совсем привык к темноте. На него смотрели блестящие глаза Кати. Он нашёл её губы и крепко поцеловал.
