Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
Расскажи ей о первых минутах пробуждения, о возвращении в жизнь, когда с облегчением убеждаешься, что скрывшееся вчера синее полотнище моря вернулось, вернулся привычный сладковатый запах земли, разогретой утренним солнцем после ночного дождя, вернулись и снова покачиваются упругие кипарисы у ограды дома, вернулась необходимость идти в школу, в которой решительно все непонятно. Но зато потом тебя ждало море, и ты вскачь нес к нему свое выжженное солнцем тело, такое удобное, что его и не замечал совсем.
Приходило время обедать, и ты вместе с братом стоял за стеной кухни большого санатория, где работала мать. Это была плохая еда. Она унижала и тебя, и Никиту, унижала мать в ваших глазах, рождала смутное чувство сиротства, ранила мальчишеские души…
А потому лучше оставь это и расскажи ей о ваших походах в горы, под опорные стены севастопольской дороги, где росла ажина и куда вы с братом наведывались после посещения деда на Ломке. Исцарапанные шипами кустарника, перемазанные соком ягод, вы говорили друг другу о ни с чем не сравнимом великолепии избранных вами профессий.
Ты грезил полетами. У берега, на развалинах дворца вельмож Нарышкиных, где лучше всего игралось в казаки-разбойники, тебе случалось в потасовке отстаивать свое толкование трех букв на борту прославленного самолета «АНТ-25»: «АНТ», по-твоему, значило «Анатолий Николаевич Туполев»… Будущий летчик, ты не мог быть неправым…
Расскажи ей о шхуне, груженной длинными сосновыми бревнами, бросившей якорь у Нарышкинского камня, что неподалеку от рыбачьей пристани. Дни выгрузки бревен были для тебя днями преклонения перед обшарпанной громоздкой посудиной с облезлыми законопаченными бортами, провисшей паутиной вантов, с перекошенными реями на мачтах… Пока шхуна стояла на якоре, твои дни начинались с тревожного взгляда в сторону причала: не исчезло ли судно? Бревна грузили в рыбачьи ялы пирамидой, гребцы у кормы едва просматривались за тяжелыми кругляками. Вода залива и кромка берега густо замусорились красноватой корой, кое-где на волнах покачивались оброненные стволы, напоминая тела убитых дельфинов. И все время, пока шхуна стояла у берега, вокруг разносился незнакомый запах смолистой древесины.
Вечером манил город, и нужно было изловчиться удрать из дому до того, как мать примется искать затрепанный томик А. Ф. Писемского «Тысяча душ», зажигать керосиновую лампу-«молнию» и прилаживать ее на край стола, ближе к изголовью своей кровати.
По вечерам вся пляжная публика была празднично одета, кружила говорливым потоком по проспекту с расставленными на нем Адонисами, амазонками, Гераклами, Афродитами. Нашествие нарядных людей, пришлые запахи дорогих духов, шорохи многих шагов по гравию дорожек, призывный смех женщин в темноте… Возбуждение было разлито в воздухе, влекло к беготне, к озорству, к курению папирос. Четкие остроконечные силуэты вилл растворялись в густеющей бирюзе заката. Когда гасло небо, являлось таинство кино, отгороженного от бесплатного любопытства высоким забором. Из-за него, как из совсем непонятного мира, вместе с шипением, треском и свистом донельзя потрепанной пленки неслась музыка. В воздухе, пронизанном лучом киноаппарата, насыщенном табачным дымом, кишели смех и стенания зрителей — русских, украинцев, греков, татар.
…Когда Лютров заснул, ему снилось желание быть на родине.
Гай шел на истребителе западнее аэродрома, на высоте около тысячи метров. Ему осталось сделать небольшой круг со снижением, чтобы выйти к полосе. Он запросил посадку, сбавил обороты, стал снижаться, и — двигатель остановился. Хуже не придумаешь. Гай попытался запустить — не выходит. Тишина, и стрелки по нулям. Перед выходом на прямую к полосе не хватало ни высоты, ни скорости.
С остановкой двигателя вся механизация лишилась энергии, Гай сажал истребитель без выпущенных закрылков, на «гладкое крыло». Маленький самолет пронесся в нескольких метрах над зачехленными «С-04», пересек бетонную полосу и выскочил на лужок перед деревней. И пока его трясло на лужке, Гай подыскивал подходящее возвышение на рельефе, чтобы с его помощью до заборов деревни суметь погасить сумасшедшую скорость.
Вначале на глаза попалось крыльцо прочной дедовской кладки, — видно, вход в овощехранилище.
Гай не решился: прочно.
А вот за ним — телеграфный столб. Масса подходящая.
Ему показалось, что к столбу прислонился человек.
На мгновение он закрыл глаза. Кто-то решил понаблюдать за посадкой… Чем-то ледяным окатило спину.
Но это был всего лишь «пасынок», подпорка. Кое-как уцелил крылом, но столб — пополам, крыло в лоскуты, а истребитель по-прежнему несся вперед с небольшой поправкой по курсу. Появившийся невесть откуда высокий бугор нарытого песку выглядел последней надеждой, до деревни оставалось метров сто. Гай круто развернул машину у основания бугра, чтобы боком ткнуться к отлогому скату и там увязнуть. Самолет вскинул хвост, вздыбился на крыло и закувыркался в сторону на манер циркового акробата, когда тот колесом выкатывается на арену. Таким образом Гай и доколесил до недостроенного коровника, насмерть перепугав работавших там женщин. Истребитель встал на ребро и привалился к стене.
Минуту Гай соображал, жив ли. Затем принялся с предосторожностью — как бы не сработала катапульта от сотрясения предохранительных устройств — выбираться из кабины. Остекленная крышка подалась удивительно легко. Отбросив ее, он вспомнил, что крышка связана с предохранительной чекой катапульты. Но уж везет так везет: чека лишь слегка вышла из гнезда. Гай расстегнул ремни и предстал перед колхозницами.
— Здравствуйте, — сказал он, держа руку на затылке.
Прикатив на «РАФе» к коровнику, Лютров застал там две пожарные машины и «Скорую помощь». Гай стоял возле истребителя с таким видом, словно делал ему выговор за скверное поведение.
— Гай!
— Видел мои кульбиты, Леша?
— Как самочувствие?
— Посмотри на мой затылок; волосы на месте?
— Все на месте.
— А почему кожа лезет на лоб?
Стоявшая рядом девушка-врач отталкивала Лютрова и чуть ли не со слезами просила:
— Едемте со мной! Сейчас же в машину! Как вы не понимаете!..
— Я же целый, голубушка. Даже волосы на месте.
— Ничего вы не понимаете!
Она усадила-таки его в белую «Волгу» и укатила.
Через полчаса Лютрова отыскал диспетчер. Звонила жена Гая.
Он шел к телефону и удивлялся: кому пришло в голову трезвонить об аварии?
— Кто это? Лютров? Леша, что у вас произошло? Что с Донатом?
— Ничего особенного, с ним все в порядке.
— Говори правду.
— Я только что разговаривал с ним.
— Где он?
— В клинике. Через час-полтора, наверное, будет на работе.
— Он разбился?
— Даже не ушибся. Так мне показалось.
— А почему в клинике?
— Ты же знаешь врачей.
— Как туда позвонить?
— Зачем?
— Леша!
— Честное слово, он…
— Лешенька, милый, я люблю тебя, дай мне телефон клиники!
Гая все-таки положили в госпиталь на внеочередное обследование. Домой он попал лишь через неделю. В первый же вечер Лютров заехал к нему.
Его встретила неправдоподобно похудевшая жена Гая.
— Решила сохранять фигуру, а?
— Издеваешься?
— Ну зачем же так? Гай дома?
— Дома твой Гай. Сумасшедшие вы люди. И профессия у вас безумная…
И ткнулась в плечо Лютрова, будто ждала его, чтобы выплакаться.
Он взял в ладони ее голову, посмотрел в заплаканные глаза.
— Если бы одна очень красивая девушка хоть чуточку была похожа на тебя, я был бы счастлив, — прошептал он ей на ухо.
Удивленно поглядев на него, она улыбнулась сквозь слезы и ткнулась в его подбородок мокрыми губами.
— Погоди, не входи, — она старательно вытирала лицо воротником халата.
Гай обрадовался приходу Лютрова так, как если бы кто-то третий согласился взять на себя часть его несчастий. Он усадил его напротив себя, попросил жену принести «что любит Леша» и принялся жаловаться.
— Ты заметил, — он кивнул в сторону жены, — на базе у меня авария, — а дома — катастрофа, жена решила ходить худой и расстрепанной, даже если ко мне приходят лучшие друзья.
Говоря это, он опасливо косился на жену, пока та ставила перед ними початую бутылку марочного коньяка и маслины в глубокой хрустальной вазочке. На полированную поверхность столика скатилась слеза.
— Лена, — измученным голосом сказал Гай. — Нельзя же все время… При Леше… Что он подумает?
Она присела рядом, отчаянно пытаясь не разрыдаться, слизывая слезы с верхней губы и пристально оглядывая мужчин.
— Ничего он не подумает, он любит меня, правда, Леша? Мне просто вас жаль, поэтому и реву с самого утра. И совсем не оттого, что вы можете разбиться, нет… Я столько раз воображала все это, что наперед знаю… как будет. Просто мне страшно подумать, что все… случится раньше, чем жизнь наделит вас… тем, ради чего и живут на этой сумасшедшей земле. Пусть я останусь одна, пусть! Но я хочу быть уверена, что ты никогда не сокрушался о моей бабьей бесталанности, никогда не жалел о прожитом со мной времени…
