Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Среди этого путаного, беспорядочного разговора они по очереди выпили за здоровье всех троих. И постепенно скованность прошла, все повеселели.
Поднимая свою рюмку в третий раз, Анюта с сожалением скосила глаза на бутылку. Алексей Антонович это заметил.
Тебе хочется провозгласить еще один тост? Какой?
Нет… Это не важно. Потом, — словно про себя отозвалась Анюта. А вслух заговорила очень уж громко и возбужденно: — За твое здоровье, Алеша, к за такую жизнь всех людей, которая никогда не омрачалась бы горем!
За героев, которые не щадят себя в борьбе закату благородную цель! За тебя, Анюта! — дополнил Алексей Антонович.
Не надо делать из меня героя, Алеша, — сказала Анюта, задерживая рюмку у губ, — на это у меня нет ни малейшего права. А комплименты такого рода девушкам не говорят. Можно молчальнице сказать, что она остроумна, дурнушке — что она красива. Но вольничать со словом «герой» — нельзя. Это священное слово не для шуток.
Если бы ты не поправила Алешу, я, вероятно, сделала бы это сама. Хотя, Анюточка, ты понимаешь, как трудно мне было бы это сделать, не обижая сына и особенно… — Ольга Петровна остановилась.
— …дочь, — поспешил закончить Алексей Антонович. У Анюты слегка дрогнула рука, в которой она все еще
держала рюмку с вином, но она никак не отозвалась на слова Алексея Антоновича. А тот, любуясь смущением девушки, вздохнул:
Когда жё перестанут все меня поправлять? Какое счастье для моих больных, что это происходит дома, за рюмкой вина, а не в тот момент, когда я выписываю им свои рецепты! Но сейчас, я уступаю мнению большинства.
Уступаешь… Значит, в душе ты все же остаешься при своем мнении?
Нюта, для меня ты всегда останешься героем, так же как небо остается небом.
Ну, довольно, довольно, — запротестовала Ольга Петровна, — иначе мы никогда не выпьем. Или выпьем лишь за благополучное завершение спора, забыв даже, о чем начали спорить. Чокнемся заново!
И рюмки весело зазвенели.
А все же, Алеша, небо — это только наше воображение, а на земле мы живем. — Анюта поставила пустую рюмку на стол.
Почти то же однажды мне сказал Михаил, — заметил Алексей Антонович.
Тогда я рада, что повторила его слова.
Михаил уже отвадил меня летать в облаках, но, признаться, по старой привычке, заглядываться на небо я все еще люблю.
Анюта повернулась, свет лампы упал ей прямо в лицо, и Алексей Антонович заметил белый шрам, идущий от левого угла рта Анюты наискось почти через весь подбородок.
Нюта! Что это? Раньше у тебя этого не было.
А-а! Это сделано на земле, Алеша, — спокойно объяснила Анюта. — А точнее: в Александровском централе.
Алексей Антонович помрачнел. Сразу всплыл в памяти один из его давних разговоров с Лебедевым.
«Миша, чтобы понять эту жестокую жизнь, мне, видимо, надо в самом себе непременно воспитать жестокость», — сказал он тогда.
Но Лебедев возразил ему: «Нет. От этого жизнь ты лучше все равно не поймешь, а врагом жизни ты тогда наверняка станешь. — И уточнил: — Всякой другой жизни, кроме своей». — «Но ведь враги, с которыми сейчас борешься ты, страшно жестоки. Как же тогда не отплатить и им такой же монетой?» — «К нашим врагам мы должны быть беспощадны. А беспощадность к врагу и жестокость — вовсе не одно и то же. Беспощадность — от сознания своей правоты, а жестокость — только от бессилия».
Сейчас Алексей Антонович думал: «Вот подтверждение слов Михаила о жестокости от бессилия. Анюта, моя невеста, в шрамах. Бессильные… Но они ее мучили! Могут замучить ее и совсем! Что я должен сделать сейчас, именно сейчас — не когда-нибудь и не в общих теориях для всех, а именно для Анюты, чтобы оберечь ее жизнь?»
Это не должно повториться, — сказал он вслух, как продолжение своей мысли. И вздрогнул. — Даже только представить себе — и то ужасно.
Это вовсе не так страшно, Алеша. Страшно бывает издали, но не в самой борьбе. Желание победить придает человеку удивительную силу.
Как же не страшно, Анюточка? — задумчиво сказала Ольга Петровна. — Это все очень страшно по самому смыслу своему: сколько так вот людей, в таких поединках, идет на пытки, в тюрьмы, на каторгу, гибнет вовсе в борьбе, а произвол продолжается.
Но пора поединков прошла, Ольга Петровна, — возразила Анюта. — Теперь нет поединков. А в общей борьбе, уверяю, не страшно.
Даже сам произвол?
Даже! Особенно когда видишь его близкий конец.
Если бы близкий… — Ольге Петровне вспомнилось, как точно это же говорили ее муж и друзья мужа. А теперь их слова повторяет невеста сына. — Анюточка, сколько нужно еще поколений?!
Не хочу считать. Мне сегодня только двадцать восемь. II потом — после нас тоже ведь будут люди. — Анюта взяла сдобный ванильный сухарик, погрызла его и сказала: — Между прочим, в Александровском централе совсем не такие.
«Нет. У меня нет невесты, она не принадлежит мне, — возникла щемящая мысль у Алексея Антоновича. — Анюта вся там, в борьбе. Я для нее совсем уже не существую. Неужели кончилась наша любовь?»
С усилием подавив эту мысль, он подхватил последнюю фразу Анюты:
Да, да. Нюта, ты нам совсем еще не рассказывала — как ты мучилась в этом централе?
Алеша, сегодня день моего рождения. Веселый, радостный день. Зачем сегодня рассказывать о том, что не было веселым и во всяком случае прошло? Когда я стану старушкой и когда я переживу все царские тюрьмы и централы — я буду сидеть и рассказывать о них внукам. Конечно, если мне суждено стать бабушкой. — Анюта оперлась обеими руками на стол и встала. — Очень прошу: сегодня будем только веселиться!
Она отошла в угол комнаты, где стоял маленький, обитый плюшем диван, и потребовала:
Алеша, пожалуйста, принеси граммофон, мне не хочется уходить отсюда в большую комнату. Там холодно и неуютно. Ольга Петровна, я не очень превышаю свои права именинницы?
Только теперь Алексей Антонович разглядел, что Анюта одета в какое-то странное, совсем не идущее ей платье: пестрый, безвкусный ситчик, сплошные складки и оборки, нашивки из шелковых лент, бесчисленное количество перламутровых пуговиц, а на ногах — юфтевые, на высоких каблуках и с высокой шнуровкой ботинки. Если бы не лицо Анюты, такое умное, сосредоточенное, с ее живыми серьезными глазами, ни дать ни взять — мещанская модница.
Откуда у тебя такое ужасное платье? — невольно спросил Алексей Антонович. Он несколько повеселел, когда Анюта упомянула о внуках. Эти ее слова Алексею Антоновичу казались сказанными со значением.
Иркутские товарищи подарили. А чем же не платье? Очень хорошее платье. И, главное, как раз к новому паспорту.
Алексей Антонович теперь уже знал, что это значит: у Анюты не будет прежнего имени, для всех она станет кем-то другим.
У тебя новый паспорт?
Безусловно. — Анюта сказала это с каким-то оттенком нарочитой беспечности. — Алеша, а граммофон?
Иду.
Он принес граммофон с огромным бледно-розовым рупором и сверкающей никелем мембраной. Потом сходил за пластинками. Их было очень много, целая стопа. Алексей Антонович взял верхнюю, не глядя на этикетку, положил ее на оклеенный зеленым бархатом диск, сменил в мембране иголку, завел пружину.
Вяльцева? — с первых же звуков голоса певицы узнала Анюта. — Бога ради, Алеша, сними скорее! Ненавижу цыганщину. У меня сердце не разбитое. Поставь что-нибудь народное, широкое, с баском.
Ну вот, тогда разве это? — неуверенно сказал Алексей Антонович, перебрав едва не половину стопы.
Он заменил пластинку. В рупоре граммофона затрещало, защелкало — пластинка у кромки была поцарапана, — а потом свежий, могучий бас, размахнувшись по-русски: «Э-э-э-х!» — и дальше, чеканя слова, медленно, по слогам начал:
Э-эх, лед трещит, и вода плещет…
Заулыбался где-то там, в рупоре, словно по секрету, сообщая:
А кум куме судака тащит.
Весело и озорно, не тая своей радости, выкликнул:
Эх, кумушка, ты голубушка!..
И зачастил, просительно, любовно-ласково.
Свари, кума, судака,
Чтобы юшка была,
И юшечка, и петрушечка…
Замер. Замер в нетерпеливом ожидании и, не сдержавшись, напрямик ахнул:
Да пожалей же ты меня, кума-душечка!
Анюта сидела на диване, слушала, слегка поеживаясь от ласково-щекочущего баса. И когда он закончил, так же как начал, вздохом, свободным и широким, только без слов, рна поднялась и зажмурилась в восторге.
Вот это замечательно! Настоящая, русская… Ольга Петровна шутливо добавила:
— Как жаркая баня с холодным квасом и свежим березовым веником.
Анюта все еще была где-то там, в мире чудесных звуков, покачивала головой и шептала:
Ой, хорошо, до чего же хорошо это…
Потом она сама выбирала и ставила пластинки: и «Коробейников», и «Метелицу», и «Тройку», и «Светит месяц». Наткнулась на вальс «Весенний сон».
