Геннадий Семенихин - Летчики
— Ой, Сережа, что с тобой случилось? Скажи, что?
— Ах ты, чудачка, — растерялся Мочалов, — ничего не случилось. Зуб мудрости вырвали всего-навсего. И я сразу поглупел на несколько лет…
Нина, успокаиваясь, вздохнула.
— Это хорошо.
— Что хорошо? Что поглупел?
— Нет, что все в порядке, — улыбнулась она.
И, уже не стыдясь невысохших слез, она вся сразу потянулась к Мочалову, прижалась щекой к его шинели, сырой от мелкого весеннего дождя. Сергей поцеловал девушку в губы.
В июне они поженились. Сергей перебрался в квартиру Ольги Софроновны, «в зятья», как шутливо объявил он старушке. Вместе с Ниной они затолкали один на шкаф, другой под кровать кожаные чемоданы Мочалова, вмещавшие все его нехитрое холостяцкое имущество. В Москве Сергею приходилось бывать по-прежнему редко, только часть субботы и воскресенье они проводили вместе. Нина уже начинала готовиться к дипломной работе. Сергей заканчивал академию и много занимался перед выпускными экзаменами. В декабре он получил звание майора и назначение в Энск, а после Нового года Нина в один из вечеров провожала мужа. Стоя на широком перроне, раскрасневшаяся от холода и волнения, говорила она последнее напутствие:
— Пиши почаще, Сереженька, расскажи, какой он, этот Энск, чтобы я знала, куда мне ехать, к чему быть готовой…
Не стыдясь посторонних, он держал Нину за плечи и улыбался одними глазами.
— Еще какие будут наказы? Молодой жене положено перед разлукой спрашивать мужа: «будешь ли верным», а мужу — жену…
— Ой, ой, как не стыдно, — смеялась она. — Разве ты способен забыть или обмануть? Ты же весь светлый, Сережа, у тебя каждая мысль в глазах…
Мочалов крепко обнял ее.
…Прозвучал короткий гудок паровоза.
Скрипели колеса, бежал за вагоном перрон, бежала рядом с вагоном Нина, стараясь подольше не отстать от него, и лицо ее было ласковое, доверчивое, изумленное, словно не верила еще, что Сергей уезжает далеко, надолго…
Мочалов бережно сложил прочитанные письма. «Нет, я счастливый!» Подошел к окну и на секунду прислонился горячим лбом к холодному стеклу…
Подполковник Оботов неторопливо прохаживался по учебному классу — от широкого окна, в квадрате которого розовело утреннее солнце, до двери. Только что закончилось двухчасовое теоретическое собеседование по диалектическому материализму, и офицеры разошлись. Один капитан Ефимков остался в классе. Он сидел за самым первым столом, насупив брови, смотрел на черную грифельную доску.
Подперев широкой ладонью крутой подбородок, Ефимков молчал, напряженно ожидая, когда заговорит Оботов. И надо же такому случиться: целый месяц готовились офицеры к этому собеседованию, а он не прочитал ни одной из рекомендованных книг, не заглянул ни в один из первоисточников. Он думал отмолчаться, но пришлось выступать. Ефимков заговорил о переходе количественных изменений в качественные, о том, как этот закон проявляется в развитии общества. Все, что было ему известно, он изложил в двух-трех сбивчивых фразах, а потом замолчал и ничего не мог прибавить. Ответ получился куцым, поверхностным. Ясно, что замполит за такую подготовку к собеседованию не похвалит. Оботов подошел к скамье и остановился, внимательно заглянул в глаза капитана.
— Не ожидал, — сказал он со вздохом. — Честное слово, не ожидал.
Замполит замолчал и потом продолжал еще тише:
— Кузьма Петрович, какую литературу вы прочитали перед семинаром по теме? Только по-честному.
— Брошюру о диалектическом материализме.
— Всего-навсего?
— Да.
— Для вас этого мало, Кузьма Петрович, — мягко продолжал замполит, и чем мягче он говорил, тем тревожнее становилось на душе у капитана. — Я недоволен вашим сегодняшним ответом.
Кузьма Петрович нахмурился.
— Разве я отвечал с ошибками?
— Нет, без них, — проговорил замполит, — но слишком поверхностно. Мелкая пахота, Кузьма Петрович.
— Значит, я на глубокую не способен, — заявил Ефимков.
— А кто вам дал на это право? — вдруг строже заговорил Оботов, и глаза его потемнели. Под острой правой скулой нервно запрыгал мускул, голос зазвучал сухо, требовательно. — Кто вам дал право поверхностно изучать теорию нашей партии? Эта теория вела нас изведет на самые великие дела. Вас еще на свете не было, когда за дело коммунизма светлые люди шли на каторгу. Кандалами гремели! Да, да, и кандалами! — возвысил голос замполит. — На баррикадах гибли. А теория, которую вы ленитесь изучать, всегда указывала нам путь вперед. Вы были ребенком, когда строился Днепрогэс, Ростовский сельмаш, когда, не боясь пуль из кулацких обрезов, лучшие сыны нашей партии боролись за колхозы…
— Меня она тоже вела вперед всю Отечественную войну, — мрачно перебил Ефимков. Он вдруг вспомнил яркий весенний день на полевом аэродроме и себя, усталого, возвратившегося из пятого по счету за день боевого вылета. Под плоскостью истребителя начальник политотдела вручил ему партийный билет: «Смотрите, Ефимков, — говорил он так же вот строго, как сейчас замполит, — такую книжечку великий Ленин имел. Тот, кто носит ее, должен иметь ясную, чистую душу».
— В этом вы правы, — неожиданно успокоился замполит при последних словах капитана. — Вы дрались в войну честно, как и подобает коммунисту. Но без теории вам, советскому офицеру, не прожить… Задумайтесь над этим. Опасаюсь, как бы ваше отставание в теории не стало помехой в службе.
Кузьма молчал, опустив глаза, острым ногтем указательного пальца скоблил обложку тетради с конспектом.
— Подумайте, Ефимков, — еще раз повторил замполит.
Железкину не спалось. Впервые за все время службы в армии солдатская кровать казалась такой узкой и жесткой. Он ворочался с боку на бок, улавливая под собой шорох соломенного матраца, силясь осмыслить все, что с ним произошло за последнее время. В памяти ярко стоял, — словно это было только что, — разговор с командиром эскадрильи. Почему этот новый майор с внимательными серыми глазами так хорошо отнесся к нему? Нашел утешительные слова, обещал похлопотать об отпуске. Отпуск дают за хорошую службу. А разве он, Железкин, служил хорошо? На самолете работал небрежно, имел взыскания. Но сейчас ему хочется работать хорошо, быть лучшим механиком в эскадрилье. Не новый ли командир вызвал это желание?.. Мысли были беспокойные и радостные.
Вчера, узнав от писаря Сеничкина, что ему выписали отпускной билет, Железкин, как никогда в жизни, потрудился при смене мотора, выработавшего свой ресурс. Уже сумерки опустились на аэродром и все механики уехали на ужин, а он остался закончить регулировку деталей, твердо решив: «Пока не кончу — не уйду». Сержант едва успел к отбою, голодный и страшно усталый. Об ужине нечего было и помышлять: столовая закрылась в девять вечера. Железкин умылся и отправился спать, но в коридоре встретился со старшим лейтенантом Цыганковым. Старательно отдав честь, механик пошел к своей койке, но секретарь партбюро остановил его.
— Ужинали?
— Никак нет, только с аэродрома.
— Ступайте поживее в столовую, на вас заявлен расход.
Железкин с большим аппетитом съел миску гречневой каши с мясом и был приятно удивлен, когда старший повар, сверхсрочник Михеев, предложил добавок.
— За что же, собственно, что я за персона такая? — спросил Железкин, стараясь скрыть волнение под грубоватым тоном.
— А за хорошую работу, сержант, — подкручивая усы, наставительно ответил Михеев, — сам старший лейтенант Цыганков приказал накормить отлично.
Сегодня перед строем всей эскадрильи Железкин получил отпускной билет и первую в жизни благодарность от командира эскадрильи. Когда зачитывали приказ, у него на лбу проступили крупные капли пота. Потом его поздравляли, желали успехов в учебе и работе. Все это до сих пор в памяти. Железкин продолжал ворочаться и заснул в эту ночь, пожалуй, позже всех.
Утром он попрощался с товарищами и под напутственный возглас Сеничкина «ни пуха тебе, ни пера» с маленьким фанерным чемоданом в руке отправился на вокзал. Попутной машины не было, и семь километров механику пришлось пройти пешком. Идти было легко, он вступил в город, когда солнце уже всплыло над корпусами строящихся зданий. Железкин остановился, любуясь работой каменщиков. Скрип лебедки, шум ссыпаемого песка и звонкие голоса: «давай, пошел», приятно возбуждали сержанта, любившего всякое мастерство. «Хорошо, хорошо», — повторял он про себя.
В каскаде солнечных лучей на пятом этаже недостроенного кирпичного корпуса Железкин увидел женскую фигуру. Ловко сгибаясь над кладкой, женщина быстро перекладывала политые цементным раствором кирпичи.
— Ох, ты! — восторженно воскликнул сержант, любуясь ее складными движениями, — даже девка там. И как ей не боязно на такой верхотуре.
