Геннадий Семенихин - Летчики
— Ох, ты! — восторженно воскликнул сержант, любуясь ее складными движениями, — даже девка там. И как ей не боязно на такой верхотуре.
Улица была длинной. Железкин прошел ее всю, пересек площадь и очутился в центре. Здесь город пересекала река. Сержант задержался на мосту. Середина реки была незамерзшей, он видел, как бурлит пузырьками темная вода. Но у берегов река покрыта толстым слоем льда, припорошенного снегом. Железкина все радовало в этот день. Облокотившись на металлические перила моста, он с интересом наблюдал, как с крутого правого берега съезжали на санках ребятишки и лихо метрах в десяти-двенадцати от незамерзшей полоски реки сворачивали по льду направо, так что слышно было, как скрежещут полозья салазок. Один из них, толстячок в белом заячьем треухе и пальтишке с непомерно длинными рукавами, особенно умилил сержанта. Подталкивая ручонками санки, он бежал за ними чуть ли не до половины спуска и только там лихо вскакивал на них. Санки, нарастив скорость, стремительно мчались к полынье. Когда до холодно поблескивающей воды оставалось совсем немного, мальчик ловко тормозил ногой, приподнимая санки за переднюю часть, и они резко брали в сторону. «Посмотрю, как он еще раз скатится», — решил сержант. Мальчик в белой шапке снова забрался на пригорок и, толкнув санки, быстро понесся вниз, высоко задирая ноги в подшитых красной резиной валенках.
— Ва-алька, я пошел! — крикнул он своему товарищу.
На этот раз санки заскользили с особенной быстротой. Они попали на чистую от снега полоску льда и, заблестев полозьями, помчались еще быстрее к темневшей впереди полынье. Мальчик отчаянно затормозил, но скорость не уменьшилась. Почуяв опасность, он попытался упасть на лед, но или промедлил, или растерялся. Санки пронеслись последние метры по ледяной поверхности и с плеском ухнули в воду.
— Ребята! Петька тонет! — прорезал морозный воздух отчаянный мальчишеский крик.
Железкин видел; как белая шапка скрылась под водой. Стоя у перил, сержант растерянно глотал большим ртом воздух. До того быстро все произошло, что он не успел поверить в случившееся. А рядом уже сбивались в толпу прохожие.
— За багром скорее бегите!
— Спешите, мальчонку водой унесет!
— Может, вы за багром помчитесь, военный? — обратился к Железкину какой-то старичок с окладистой белой бородой. — Тут недалече у рыбака, вон в той хате, что под серой черепицей.
А вода в полынье, поглотив мальчишку, по-прежнему бурлила кольцами. Железкин застывшими глазами оцепенело смотрел на старичка, не понимая, о чем тот толкует. Ему было ясно одно: маленький озорной Петька в белом треухе и в пальтишке с длинными рукавами погибает на глазах у суетящейся толпы. Не получив от сержанта никакого ответа, старичок возмутился:
— Да вы что стоите истуканом, за багром надо!
— Минуточку, батя, — отстранил его Железкин.
Сержанту вдруг подумалось, что сейчас все зависит от него. Если он, Железкин, не примет никакого решения, белый Петькин треух никогда не выплывет на поверхность.
Не отдавая себе ясного отчета в том, что делает, Железкин рывком сорвал ремень, скинул шинель, шапку и торопливо вскарабкался на железные перила моста.
Железкин вырос у большой реки и хорошо плавал. Секунду или две простоял он на перилах и затем, вытянув вперед руки, сложив вместе ладони, громко крикнул:
— И-эх!
В ту же минуту большое сильное тело сержанта полетело вниз, в зияющую кипень январской воды. Руки его не почувствовали прикосновения к ней, но когда он весь вошел в воду, перехватило дух, и Железкин даже подумал, что не выплывет. Но странное дело — эта мысль не испугала. Другая, короткая и повелительная, обожгла мозг: «Где мальчонка?!» Река была не особенно глубокая. Сержант уже шарил руками по каменистому дну и быстро натолкнулся на какой-то мягкий ком. Да, это был Петька!
Выпуская из легких последние пузырьки воздуха, Железкин стал подниматься на поверхность. Он плохо помнил, как его схватили десятки рук и вместе с Петькой перенесли в приехавшую к месту происшествия машину «скорой помощи». В сознание он пришел в большой теплой комнате. Кто-то настойчиво совал в рот стакан. Тонкое стекло неприятно стукалось о стиснутые зубы. Железкин подумал, что это врач, но, открыв глаза, увидел капитана Ефимкова и старшего лейтенанта Цыганкова. В белых халатах они сидели у его койки.
— Ты не противься, выпей чарку, — гудел Ефимков, — это же не микстура какая-нибудь, а чистейший спирт. Сто болезней сразу убьет!
Железкин глотнул и задохнулся. Горло и желудок обожгло, по жилам прошел огонь. Но сразу стало легче.
— Как мальчонка, товарищ капитан? — спросил он сипло.
— Дышит, — ответил Ефимков. — Теперь выживет.
— Это хорошо, — пошевелился Железкин, но тотчас же лицо его стало озабоченным. — Беда! Я в брюках нырял, а там отпускной билет был. Наверное, размок!
Цыганков улыбнулся.
— Об этом не сокрушайтесь, сержант. Вам подполковник Земцов прибавил еще семь суток.
— Да, Железкин, всех ты порадовал, — растроганно сказал Ефимков, ставя на тумбочку стакан.
Выйдя из городской больницы, Кузьма Ефимков достал пачку папирос и протянул ее Цыганкову.
— Угощайтесь.
Он все еще находился под впечатлением короткого разговора с Железкиным. Всматриваясь в высокое чистое небо, Ефимков покачал головой:
— Вот и пойди узнай человека сразу. Последним в эскадрилье считал я его все время, а парень на уровне оказался. Честная натура у него, Гриша.
— Только ключик мы с некоторым опозданием к этой натуре подобрали, — усмехаясь, вставил Цыганков. — Так, что ли?
— Так-то оно так, — нехотя согласился капитан. — Однако в этом не один я виноват. И вы, товарищ секретарь партбюро, тоже.
По улице то и дело проносились груженные лесом и кирпичом автомашины. День был ясный, морозный. Ефимков расправил плечи, потянулся. Взгляд его скользил по железным крышам донов и возвышающимся над ними заводским трубам.
— Погодка-то стоит, — добродушно сказал Ефимков, — сейчас бы ружьишко да на лыжах за зайцем. Вы любите свежую зайчатину, Цыганков, особенно если с жареной картошкой?
— Люблю, Кузьма Петрович, — подтвердил секретарь партбюро. — Одна беда — охотник я плохой.
— А я бы вас все равно взял с собой. В загонщики. Знаете, что такое загонщик на охоте?.. Мыслю, вы подойдете для этой роли.
Цыганков не ответил, он посмотрел на часы, и лицо его сразу стало обеспокоенным.
— Нам пора ехать, Кузьма Петрович. Через два часа партийное собрание.
Офицеры докурили и направились к ожидавшей их командирской «эмке». Уже в машине Цыганков вспомнил, что забыл дома тезисы доклада. За ними нужно было обязательно заехать. Но он неожиданно задумался. Идти в квартиру одному, оставив в машине Ефимкова, было как-то неловко, но в то же время он не хотел, чтобы кто-нибудь посторонний неожиданно заходил к нему: кто его знает, как к этому отнесется Валерия. Правда, когда к Григорию приходил на несколько минут кто-нибудь из однополчан, Валерия вела себя подчеркнуто вежливо, но гость легко угадывал под этой холодной сдержанностью неискренность и равнодушие. Поборов в себе неловкость, Цыганков сказал:
— Я по пути домой заскочу, всего на две минуты, за конспектом. А потом сразу на аэродром. Вы как, Кузьма Петрович, на это смотрите?
— В машине посижу, — будто все поняв, буркнул Ефимков.
Шофер затормозил у дома, где жил секретарь партбюро. Старший лейтенант торопливо выскочил из машины, вбежал в подъезд. Нашарив в кармане тонкий ключ, он открыл замок и, распахнув дверь в свою комнату, застыл от удивления.
Валерия Николаевна плакала, стоя посреди комнаты. Слезы обильно катились по щекам. Горячая волна жалости внезапно захлестнула Григория.
— Лера, ты что! — заговорил он, бросаясь к ней. — Что случилось?
Не отнимая руки от глаз, Валерия продолжала всхлипывать.
— Случилось? Да, случилось! Можешь радоваться, ты достиг своего! Конечно, тебе легче всего было пожаловаться папе. Можешь теперь взглянуть на его ответ.
Она положила на стол письмо. В центре листка строчки были размазаны, и чернила еще не успели просохнуть. Цыганков узнал четкий почерк генерала Свирского — этот почерк сразу запоминался: каждая буква была выведена ясно и правильно. Ни одного крючка, ни одной завитушки.
«Лера! Ты у меня одна, — писал генерал. — После смерти мамы у меня нет более близкого человека. Я старик, и жить мне осталось не так уж много. Все мысли мои только о тебе, о твоей судьбе. Я хочу видеть тебя счастливой, нянчить твоих детей, хочу, чтобы твой муж был достойным офицером, а он, по-моему, такой.
С горечью узнал я о ваших неурядицах. Доченька, ты не права! Эгоизм заглушает в тебе чувство здравого смысла. Откуда ты взяла, что не сможешь прожить без Москвы? Выкинь это из головы. Ты обязана найти свое место в жизни и в том маленьком пограничном Энске, где живешь, где служит сейчас твой Григорий. Я охотно соглашаюсь, что там жизнь суровее, что там меньше развлечений, но люди Энска ничем не хуже москвичей или жителей любого другого большого города. Вспомни, Лера, что и я с твоей покойной мамой прожил свыше десяти лет в различных провинциальных городках и местечках, куда только нас ни забрасывала моя военная служба. Но разве становилось от этого ее чувство ко мне мельче и холоднее? Нет! А у тебя и у Гриши вся жизнь впереди, и уверен я, что не в одном Энске вы ее проживете. Будет время, когда и в Москву придется возвратиться. А пока живи там, где нужен Родине твой муж. Будь его надежной подругой, дочурка. Вот мое тебе отеческое слово, Лерочка…»
