Геннадий Семенихин - Летчики
— Ладно, ладно, — остановил Сергей, — под вино не подговаривайся. Если бы даже и было, не дал бы.. Завтра полеты. Придумай лучше, как сахар колоть.
— А мы это запросто! — Кузьма положил на ладонь три куска и без особого усилия сжал кулак. — Вот и готов, — сказал он, показывая множество мелких кусочков. — Что сахар! Я однажды на спор подкову согнул, когда в авиационном училище был. Инструктор мой только ахнул тогда. «Ну, — говорит, — Ефимков, далеко ты уйдешь с такой силищей!»
Напившись чая, Галина Сергеевна встала.
— Спасибо за гостеприимство, Сергей Степанович. Нам пора. Вовка у нас дома один-одинешенек.
Мочалов не стал задерживать гостей. Пока Галина Сергеевна причесывалась, Сергей Степанович отвел капитана в сторону и вполголоса сказал:
— Слушай, друже, неужели с тобой ругаться придется!
— Это с какой же стати? — на лице Ефимкова отразилось удивление. Он даже перестал поправлять шарф, который набросил на шею, перед тем как надеть шинель. — Кто нажаловался?
— Вчера ты сдавал инженеру зачет по новому навигационному оборудованию?
— Сдавал.
— И ни на один вопрос теоретического характера не ответил?
— Да меня формулы физические и законы спрашивают, — взорвался Кузьма Петрович, — можно думать, я профессором физики или аэродинамики собираюсь стать. Все, что касается практического применения прибора, я знаю. И мне, летчику, чтобы вести машину в воздухе, этого вполне достаточно. У нас все-таки строевой полк, а не институт экспериментальной физики.
— Слушай, Кузьма, — требовательно сказал Мочалов, — ты глубоко заблуждаешься! Мы первые получили новое навигационное оборудование. И если хочешь знать, каждый наш учебный полет одновременно и экспериментальный полет… научно-исследовательский в известной степени. Он для тебя новинка или нет? Новинка! А когда ты будешь крепче в этот прибор верить: если механически запомнишь, куда какая стрелка движется, или глубоко со всеми теоретическими обоснованиями узнаешь его устройство и принцип действия? Ясно, что во втором случае. — Мочалов положил руку на плечо товарища и закончил мягче: — Займись теорией, Кузя, пока не поздно. Боюсь, как бы и себя и меня не подвел!
Капитан гулко рассмеялся:
— Не бойся, Сережа. Кузьма Ефимков в нужную минуту никого не подводил и не подведет. Галя, идем до хаты. Спокойной ночи, Сережа, не забывай к нам дороги!
Часы командира, маленькие старые ручные часы! Вот они лежат на тумбочке у кровати, снятые вечером с руки. Под круглым стеклом, вырезанным из плексигласа, движутся две стрелки: большая и маленькая, разделяя своими ритмическими ударами на часы, минуты, секунды каждый день, каждую ночь. Простые маленькие ручные часы! Как много могли бы они рассказать о тебе, командир, если бы обладали даром речи. Рано утром, когда крепок еще твой сон, старший брат этих часов — будильник — врывается в твою жизнь хрипловатым звоном, но, отсчитав положенное количество ударов, сдает свою вахту ручным часам, как бдительный часовой передает охраняемый пост другому. И маленькие ручные часы с этой минуты сопровождают тебя везде. Они с тобой в учебном классе, когда проводишь ты с летчиками предварительную подготовку, они с тобой на аэродроме, когда, стоя у рации, ты следишь за взлетевшим истребителем и первым сделанным над землей разворотом. Они с тобой и в полете и дома, когда, воспользовавшись кратковременным отдыхом, уезжаешь ты в город, в кино или в театр. Ты поглядываешь на них и в ту пору, если, увлекшись мечтами, пишешь письмо далекой любимой женщине.
Мочалов возвратился домой в половине десятого, и его ожидала большая радость. В почтовом ящике он нашел сразу три письма от жены. На каждом конверте вверху стояло: «Авиазаказное». Судя по всему, письма были написаны в разные дни, скорее всего, в день по одному, но метель, разыгравшаяся севернее Энска, задержала у одного из горных перевалов пассажирский самолет, и почта пришла с опозданием.
Не всегда сразу выразишь свои чувства, если в разлуке получишь кряду три письма от любимой женщины. Мочалов еще никак не успел проявить свою радость, еще не налетела улыбка на его лицо, а руки, торопливо расстегнувшие ремешок шлемофона, уже сбрасывали его, потом стали шарить по меховой куртке, отыскивая застежку-«молнию», и рывком отвели ее вниз.
Мочалов установил, какое письмо написано первым, и начал с него. Читал стоя в расстегнутой, но так и не снятой куртке. Потом присел на застеленную кровать и стал думать о жене, вспоминать, как впервые с ней познакомился.
Это было уже давно, но все было свежо в памяти. У слушателей военной академии на вечере гостили студентки горного института. Студенток было не более десяти, а Сергей отнюдь не слыл хорошим танцором, поэтому он скромно отсиживался в уголке… Потом опять замелькали дни занятий. Накануне восьмого марта к Мочалову подошел секретарь курсовой партийной организации. Было это в классе самостоятельной подготовки. Сергей готовился к зачету.
— Ты не очень занят, Мочалов? — осведомился секретарь. Сергей неохотно оторвался от книги. — Видишь ли, послезавтра Международный женский день, и я тебя очень прошу, сходи, пожалуйста, в горный институт. Так сказать, с ответным визитом.
Брови над переносьем Мочалова сошлись.
— Вот это здорово! Вы целый вечер танцевали со студентками, а я с ответным визитом… Козел отпущения, значит…
Секретарь был большой приятель Мочалова, и возражения Сергея не произвели на него никакого впечатления.
— Да брось, старик, — похлопал он его по спине, — просьба от всего нашего мужского общества, мы тебя когда-нибудь отблагодарим.
Мочалов не оказал стойкого сопротивления. Прежде чем уехать на электричке в Москву, он долго чистил и без того яркие пуговицы нового костюма, несколько раз завязывал перед зеркалом галстук: то узел казался ему франтовски пышным, то слишком тощим.
На торжественном собрании в институте он сидел в президиуме и даже произнес короткое приветствие от слушателей своего курса, желая девушкам института отлично учиться. После торжественной части был концерт, потом танцы, игры. Для нетанцующих устроили викторину. Каждому был выдан листочек с тридцатью вопросами из литературы, истории, географии, музыки. Сергей сел на свободный стул почти у самой сцены и достал автоматическую ручку. Вопросы были самые сумбурные, на то и викторина: «Кто в России изобрел первый печатный станок?», «Кто автор книги «Красное и черное»?, «Кто перевел на русский язык «Илиаду»?, «Как погиб Архимед и какой была его последняя фраза?», «Какие полезные ископаемые есть на Урале?» Сергей отвечал без особого труда, задумывался, если приходилось припоминать даты. Рядом с ним сидели две студентки. Одну он бегло успел рассмотреть. Высокая, с большими черными глазами. Брови и ресницы были умело подкрашены. До слуха Сергея дошел ее приглушенный смех.
— Посмотри, Нина, как мучается этот капитан… С таким глубокомысленным выражением люди, вероятно, порох изобретали…
— Тише, Лариса, — услышал Сергей другой, встревоженный, голос.
— Ах да, понимаю его тяготы, — не смущаясь, продолжала девушка, — нелегко вспомнить закон Ньютона, если десять лет не открывал физики. Скомандовать «смирно» куда легче…
— Лариса, как не стыдно!
Голос второй студентки прозвучал тихо, но требовательно.
— Ладно, умолкаю, — недовольно согласилась студентка. Взяв в руки карандаш, она тоже углубилась в дело. Минуты две карандаш уверенно скрипел, но внезапно остановился и владелица его наморщила лоб.
— Ниночка, кто придумал первый свод законов, а? Я же геологом собираюсь стать, а не историком. Прямо хоть на исторический факультет беги.
Сергей оторвался от своего листка, спокойно улыбаясь, спросил:
— Может, примете мою помощь?
— Это интересно, — насторожилась девушка.
— Можете без всяких сомнений записать: первый свод законов принадлежит Хаммурапи. Законы писались тогда на столбах. А столбы для всеобщего обозрения устанавливались на людных дорогах. Это и будущему геологу невредно знать.
— Спасибо, — смущенно пробормотала студентка и через минуту ушла на другое место.
— Ваша подруга очень нервная, — обратился Сергей ко второй студентке. Та смущенно взмахнула длинными ресницами.
— Ой! Вы слышали, как она упражняется в остроумии, и обиделись?
— На слабых не обижаются, — добродушно возразил Мочалов.
— Это правильно, — согласилась девушка. — Я тоже так отношусь к людям. Лариска неплохая, но избалованная. Дочь известного певца, — она назвала фамилию артиста, — сейчас он сошел со сцены, но три-четыре года назад гремел.
— Я где-то читал, будто он до сцены чуть ли не пастухом был.
— Да, прошел трудный путь, но дети не всегда повторяют родителей.
