Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— А батюшка? Умер?.. Царство небесное, царство! — сказал проникновенно, перекрестившись на восток. — От батюшки нет никакого завету нам, наставленья?..
— Какой завет: батюшка умер безгласным.
— Ты как, погостить, навсегда? Приходи ко мне завтра, ждать буду.
— Мне об этом еще подумать надо, — сказала Мариша.
— Чего думать, не куда-нибудь зовут, а к брату. Прошлое вспомнила… Я считаю, сгинуло наше прошлое заодно с проклятым царишкой. — Тряхнул курчавой седеющей головой в том смысле: «Слава богу, что сгинуло», и ушел.
— Что с нашим Павлом? — подивилась Мариша.
Веньямин по привычке, воспринятой от отца еще в детстве, молча помахал рукой у себя перед глазами: туман, пелена, ничего не понимаю.
Шли берегом Енисея. Веньямин рассказывал о Павле. У Большого порога случилось немало всяких событий, и там, где был Павел, все было неясно и удивительно. Веньямин пробовал составить правильную, понятную историю, вроде того, как дети из кубиков собирают картинки, но история выходила неполная, всегда чего-нибудь не хватало.
Павел, который года четыре подряд богател и богател, — дом покрыл новой железной крышей, всю усадьбу обнес высоким заплотом, земли пахал и сеял десятин до ста, — вдруг начал беднеть. В зимний николин день свел на ярмарку выездного коня, на рождестве продал другого, на масленой — корову и табунчик овец, работников распустил, — во всем сравнялся с людьми среднего достатка.
Вместо чужой женщины взялась за поганое ведро дочь Секлетинья, попросту Секлетка.
Следом за переменами в хозяйстве начались перемены и в самом Павле: гордая, заносчивая голова стала приветливо кланяться каждому, даже Веньямину, в глазах появился новый прищур неуловимого значения, былой громоподобный голос обернулся в глуховатый сдержанный басок. Но когда Павел в гневе, он вырывается по-прежнему громом, чаще всего на недоростка Секлетку: «А, тварь двуногая, опять все двери нараспашку». У Павла особенная забота: было бы все на запоре — амбары, хлевы, ворота, а Секлетка целые дни бегает по хлевам да по амбарам, запирать каждый раз хлопотно и некогда.
В тысяча девятьсот восемнадцатом году, перед навигацией, вызвали братьев Ширяевых в город на съезд водников. Советская республика хотела знать всех работников — и действующих, и почему-либо отстраненных от дела, — чтобы каждого оценить заново, по-революционному, и лучшим доверить свой транспорт.
Капитаны, помощники, лоцманы, механики и матросы один за другим поднимались на трибуну, рассказывали о своей жизни и работе. Съезд тут же решал всеобщим голосованием, кто чего достоин: одних оставлял на прежнем месте, других с палубы, из матросов, возносил на капитанский мостик, было и наоборот — с мостика понижал до палубы.
Дошла очередь до Ширяева Павла.
— Наша жизнь и работа вся на виду. Жизнь наша простая, рассказывать почти нечего: родимся, работаем и умираем у порога. И происхожденья у нас никакого особенного нету. Век — лоцмана, сперва Дорофей, мой прадед, потом Пимен — дедушка, потом отец, Иван Пименыч, а теперь вот я. А какие мы лоцмана, про это пусть другие скажут. — Павел поклонился съезду и отошел в сторону.
— Ну, кто хочет говорить? — спросил председатель.
— Чего там говорить, все ясно! — крикнул кто-то.
Прошел одобрительный гул: ясно, ясно, быть Павлу у порога.
Но одна рука все-таки поднялась, попросил слова Веньямин.
— Я — тоже Ширяев, Дорофей — и мой прадедушка, Пимен — дедушка, Иван — батюшка, а Павел — родной брат. Кому верить — выбирайте сами, только я против Павла. Перво-наперво, всеми силами выживал он от порога старшего брата Егора. Из-за Павла нет здесь Егора, из-за него революция потеряла самого лучшего лоцмана. Потом вспомните, Павел грохнул пароход у Феоктистова. Тогда его оправдали, а зря. Павел нарочно грохнул, получил за это с Талдыкина. На эти денежки отвертелся от войны. Мы там уродовались, а Павел земли скупал. Кулак мой братец, форменный. Поглядите на него, покопайте в амбарах. Плохой он слуга для революции.
— Ну, Павел, отвечай! — сказал председатель.
— Как-нибудь отвечу. — Павел дерзко оглядел всех и — прежним громоподобным голосом: — Егора выжили — верно. А ради кого выжили? Эй, Веньямин, ради кого, спрашиваю, выжили? Из-за тебя выжили. Ты болтался без дела.
— Я тыщу раз раскаялся! — крикнул Веньямин.
— А я, может, две тыщи… Что касается моих амбаров — поглядите в них, товарищи, прошу! А на войну и ты, Веньямин, и все прочие зря ходили. Теперь о пароходе. Говоришь: Павел грохнул его за денежки, продался Ландуру. Говорить всякое можно. Язык без костей. А ты докажи это!
— Да, да, докажи! — загудели в зале.
Веньямин смолчал. Всех доказательств у него было только богатство Павла да ухмылка, которую подглядела Мариша. Но богатство уже сменилось бедностью, а ухмылка могла и померещиться Марише.
Многие из участников съезда хорошо помнили дело с феоктистовским пароходом и теперь, еще раз обсудив обстоятельства, при каких разбился он, решили: Павел не виновен, деньги тут ни при чем, ради денег ни один человек не пойдет на такое смертное дело. Тут — несчастный случай.
Павел был оставлен старшим лоцманом, Петр — вторым, Веньямин возвращен к штурвалу первым помощником.
В мае того же года против молодой Советской республики вспыхнул белогвардейский мятеж в Сибири, пали все города, которые стояли по железной дороге от Урала до Владивостока.
Большевики из города Красноярска отступили на пароходах вниз по Енисею. Мятеж ширился, большевики уходили дальше на север, а когда оказались в безлюдных таежных местах, решили идти до океана и дальше, океаном, в Россию. Скорой и опасной погони никто не ждал, с ними было шесть лучших пароходов, вся почти Енисейская флотилия, в пути встретили и завернули еще один — «Ангару». У мятежников осталось одно дробье, не то что в море — на нем опасно и в Туруханск. Правда, был еще пароход «Енисейск», он мог бы догнать советскую флотилию, но в первую воду, «снежницу», сел на мель, а в промежуток от «снежницы» до «коренной воды» обсох.
В Подкаменной Тунгуске флотилия остановилась брать дрова. «Обь» стала на стражу, остальные причалили к берегу, отдали якоря, бросили сходни. Вдруг капитан «Ангары» отрубил якорь, и «Ангара», заранее приготовленная на такой случай, начала удирать полным ходом.
«Обь» открыла стрельбу.
«Ангара» — за остров.
«Обь» — в погоню.
«Ангара» — скрылась.
«Обь» — дальше.
«Ангары» нет и нет.
Около Подкаменной на Енисее стоит остров Монастырский, по-за острову идет небольшая енисейская струя — Монастырская протока. Когда «Обь» начала погоню, «Ангара» свернула в мелкую неходовую Монастырку. Была самая «коренная вода», Монастырка временно оглубла, а шла она короткой стороной острова, — и «Ангара» снова выскочила на Енисей далеко впереди «Оби»… «Обь» повернула обратно.
Вскоре за Подкаменной «Ангаре» повстречался «Енисейск». Обсохший при спаде «снежницы», он всплыл в «коренную воду». На борту «Енисейска» были пулеметы, трехдюймовая пушка и отряд белых офицеров. От капитана «Ангары» белые узнали, что красные недалеко.
У Туруханска белые догнали красных. Дали выстрел из пушки. Недолет. Дали другой. Перелет. Дали третий. В цель. Пробили одному пароходу борт. Силы были слишком неравны: у красных пулеметы да винтовки, у белых — пушка. «Енисейск» издалека спокойно мог потопить все пароходы, — и красные начали высаживаться на берег.
Кто кинулся в лодки, кто прямо в воду. А вода холодная, быстрая. Много потонуло народу. Многих поймали белые на берегу и тут же расстреляли. Уцелевшие отступили в тайгу и гибли там: одни с голоду, других в комариную пору, которая начинается в июне, съели комары, а тех, кто выходил на Енисей в заселенные места, хватали белогвардейские заставы и кулаки. На станке Мельничном кулаки зарывали красных живьем. Кулак Тихон Турбов из станка Селиваниха ходил на красных в тайгу, как на промысел, с женой, с собаками. Потом, когда настало время расплаты, у Турбова нашли полный чулан всякой чужой одежды, целый арсенал оружия и мешок денег.
С красными от Большого порога ушел Григорий Борденков, который когда-то провожал Василия, бежавшего из ссылки. А через три месяца отец Борденков нашел сына во дворе у крыльца, Григорий не одолел крыльца, до того оголодал и ослаб. Отец осторожно взял его на руки, унес в лес и спрятал под мертвую листву, потом, минуя свой дом, прошел к Ширяеву Павлу. Был Павел в то время единственным, кто мог спасти Григория. Самого отца Борденкова дважды водили за большевика-сына в волость и пороли нагайками. Веньямин был отставлен мятежниками от штурвала и жил под постоянным надзором, а поскольку Петр жил в одном с ним доме, следили и за Петром.
