Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
Не было вестей и с Большого порога. В позапрошлом году в низах не показалось почему-то ни одного парохода. В прошлом — появился Ландуров «Север», но в Игаркином зимовье не остановился. Местные рыбаки и охотники рассказывали много чего, говорили про каких-то большевиков, про какую-то войну красных с белыми в Сибири.
Все эти вести прошли десятки рук, и Мариша решила не верить ничему.
Сень думал о Марише, думал, что скоро вместо хлеба поставит перед ней толченую кору — понемножку, тайком от всех, Нельма давно уже примешивала ее к муке. Недавно ездил он к купцу Иванову за хлебом. Иванов тоже не знал, что случилось с народом, но готовился к беде и торговал только бабьей, необязательной для жизни мелочью: бисером, лентами, цветным лоскутом, а все необходимое придерживал для будущего. «Если действительно что-нибудь случилось, купцы могут совсем не приехать. Тогда и хлеб и все прочее потребуется себе».
Сеню Иванов посоветовал жить без хлеба:
— Остячишки исстари лопали сырую рыбу да березовую кору.
Сень сказал, что, кроме остяков, у него двое русских, им никак нельзя без хлеба, одна, совсем еще маленькая девочка, от коры умрет, а другая, мать девочки, — сестра Игара Иваныча, и у Сеня не поднимется рука поставить перед ней вместо хлеба кору.
— И не надо ставить, сама найдет. — Иванов отпустил пуд муки, десять фунтов крупы и предупредил: — Больше не езди. Дальше сам, как знаешь.
Мариша окликнула Сеня:
— Ты понимаешь что-нибудь?
— Купцы, однако, бросили торговать, надоели им деньги, сыты, — сказал Сень.
— Ты, Большой Сень, — большой чудак. Деньгами сыты не бывают, что ни больше денег — больше и жадность.
«Как с корой: ешь-ешь, целый день ешь, а все охота хлеба», — подумал Сень.
— Нынче я поеду туда, домой. Проводишь меня до Туруханска? — спросила Мариша.
Сень не ответил: «Буду молчать — забудет. Она хочет искать Василия, а его, пожалуй, давно нету. Зачем ехать на новое горе? Пускай лучше останется здесь и считает Василия живым».
— Проводишь? — настаивала Мариша.
— Я, однако, вижу лодку.
Рекой проплыла березовая кокора, похожая на остяцкую лодку-берестянку, и потом, что ни кокора, у Сеня — лодка да лодка.
Вечером действительно показалась лодка. Плыла она под дальним правым берегом, но Сень и Мариша все же решили позвать ее — развели костер, забросали кедровой зеленью, до небес почти подняли черный дымовой столб. Лодка повернула к зимовью, точно и сама мечтала об этом, но не решалась только без приглашенья и шла до того быстро, что невольно думалось: кто в ней такой могучий? Сень вспоминал себя: когда-то гонял вот так же, был первым гребцом на всю остяцкую землю; Мариша вспоминала брата Егора. А кто же этот, не Егор и не Сень?
Когда лодка подошла ближе, в ней разглядели высокого человека в остяцком наряде.
— Пришел, однако, с другой реки, — сказал Сень. — На этой я не видывал такого большого.
— Однако, с нашей… — сказала Мариша. — Знакомый…
Скоро узнал его и Сень: и пестренький платочек вместо шапки, и парка, и остяцкая охотничья сумка, и нож в берестяных ножнах — все, все остяцкое и все-таки не остяк, а Влас Потапыч Талдыкин, «хозяин реки и тундры», пароходчик и «владыка пяти народов».
Мариша подумала, что Ландур чудачит, пароходы оставил где-нибудь за островом и вот ездит, удивляет людей. У порога и отец и братья немало рассказывали про затеи енисейских богачей. Один как выпьет, так зовет попа: «Служи по мне панихиду». — «Сначала умереть надо», — говорит поп. «Служи, хочу поглядеть, как жена по мне, по мертвому, плакать будет». Поп служит, купчиха плачет, а купец глядит, хорошо ли плачет. Покажется ему, что плохо плачет, изобьет жену до полусмерти. Другой миллионщик переодевался по-нищенски и ходил по церковным папертям, собирал копейки и гроши, потом говорил: «И я был нищим, был».
Сам Талдыкин любил бороться с приказчиками, с матросами и старался повалить обязательно в грязь. Вывозит человека в грязи, вскочит тот и, само собой, начинает отряхиваться, чиститься. А Талдыкин говорит:
— Брось! Эко добро испортили. Вот тебе записка. Ступай к купцу Гадалову. Знаешь Гадалова, что одеждой торгует? Он на тебя новое пальтишко наденет. Иди не трусь, в мою голову отпустит. Вот записка.
Приказчики, доверенные и капитаны Талдыкина, когда бывали в дороге, извозчикам на чай всегда давали золотом, так требовал хозяин и отпускал на это из кассы каждому уезжающему по стопке золотых пятирублевиков. Сам же награждал извозчиков мелким серебришком, медью и бумажными рублями. Извозчики, случалось, начинали выговаривать: «Скуп же ты, Влас Потапыч… Работники твои золотом платят, а ты… бумажки выбираешь самые мятые, пятаки и гривенники с дырками».
«Работникам можно, — отвечал Талдыкин, — у них хозяин богатый. А я — сирота круглая, ни хозяина у меня, ни батюшки», — и заливался довольным смешком, поглаживая себе бока.
Сначала Ландур остановился перед Маришей.
— Слышал про тебя, слышал. Дивился, с чего у Ширяевых такая любовь к остякам.
— Не у одних Ширяевых, — с быстрой улыбкой отчеканила Мариша.
— Вот-вот… Больше не дивлюсь.
Потом повернулся к Сеню:
— А ты?
— Живу, — сказал Сень.
Ландур даже вздрогнул, столько послышалось ему в этом «живу». Овладел собой и сказал небрежно:
— Ну-ну… Жить — это самое главное, самое… Остальное… песок. Нынче здесь намоет косу, а на будущий год возьмет и переставит туда.
— Пошто остяк стал? — Сень дернул Талдыкина за парку.
— Живу в остяках, люблю остяков.
— Пошто любить стал?
Мутным, как бы похмельным взглядом покосился Ландур на свою парку. Парка была старая, с большими плешинами на спине и рукавах, Ландуру коротка, узка и расползалась по швам. Он перевел взгляд на Маришу.
— И тебе, Марина Ивановна, тоже, знать, дивно? Да вот ехал-ехал, все лес да вода. Тоскливо. Ну, и взбрендило… Теперь каюсь: к чему людей пугать.
— Пошли чай пить, — спохватилась Мариша и полезла в гору к избенке, за нею Ландур, потом Сень.
Чай пили Мариша и Ландур вдвоем. Сень отказался. «Какой тут чай, может быть, я вот сейчас убью этого человека». И разговор шел только между ними. Мариша спросила о Большом пороге. Там, по словам Ландура, было все неизменно: Павел — старшим, Петр — вторым, Веньямин хозяйствовал в поле. Спросила о прочей жизни, и она была неизменна, а все слухи оказались сплошным вздором.
Ландур медленно жевал хлеб и морщился, чувствовал горечь березовой коры. Потом вдруг отложил его, повернулся к Сеню:
— Кто муку дает?
— Твой Иванов. Плохо дает, один пуд давал, потом сказал: «Остяк может кушать березу».
— А сколько должен ты Иванову?
— Сам знаешь, твой долг.
Ландур расстегнул сумку, по-прежнему торжественно, как Священное писание, положил на стол долговую книгу.
— Большой Сень, гляди. Вот твой долг. — Размашисто, как косой, прошелся карандашом по графе, как бы с корнем выдирая написанное. — За Егора Иваныча тоже платишь?
— Платим.
И опять карандашом, как косой.
— Видел? Чисто.
— Видать — видел, а Иванов скажет: «Я не видел. Плати».
От нижней корки долговой книги Ландур оторвал чистый листочек, написал Иванову о долгах, о муке и начал доедать отложенный кусок. Тут Мариша подумала, что у Ландура случилась какая-то беда, парка на нем не в шутку и заехал он не просто.
Сень наблюдал, с каким усилием глотает Ландур горький хлеб, и думал: «Ешь, ешь!.. Походи в парке, погрызи березу. Скоро умереть — какой толк. Легко. Сень не сделает легко. Умрешь потом».
Влас Потапыч доел хлеб, поднялся из-за стола.
— Пора дальше. Спасибо! А дочка где?
— Спит она.
Маленькая сидела в пристрое с Нельмой.
— Ну, проводи!
Обходя избенку, Ландур остановился у пристроя, поглядел в окно. Маленькая играла в куклы.
— Наша была бы, наша… Три года живем, а Лизавета все родить не может. Умрем — кто пароходами владеть будет? — Рассмеялся, как всхлипнул, потом склонился к Марише: — Принеси-ка немножко хлебца.
Мариша вынесла каравай, Талдыкин отломил половину. Другую вернул. «До Лизаветиных пирогов хватит», — и быстро пошел к реке. Мариша бросилась за ним.
— Что случилось-то, Влас Потапыч?
— Ничего не случилось. А вот хочешь сохранить девчонку — уезжай. Зачахнет здесь.
— Это я сама вижу. А вы-то, вы почему в таком виде?
— Мне во всяком можно, слыхала, наверно: узнают попа и в рогоже. Прощай! Увидимся — разочтемся: за мной, значит, хлебец и дочке игрушка. А не увидимся… — Столкнул лодку и еще раз с реки крикнул: — Увози девчонку!
II
Спала коренная вода, и Мариша выехала в Туруханск, чтобы оттуда пароходом на порог и дальше, в Россию, искать Василия. Не раз пыталась она разгадать то, что называли Россией; в доме у Ширяевых часто вспоминали ее, — сами по прадеду были российские и на пороге часто встречались с российским людом, — и Россия всегда представлялась ей так: небольшой зеленый круг лесов и гор, посреди круга порог, за кругом — густая холодная синь, и она, эта синь, — главная большая Россия. Туда и тянуло, и было страшно. И теперь Мариша ехала туда с тревогой, но страх постепенно уступал желанию.
