Константин Золотовский - Рыба-одеяло
Лошкарев сам недавно переселился на этот буксир. В его дом на Васильевском острове попала бомба.
– Все разгромлено, – сказал он, – будто Наполеон прошел – этаж на этаж наехал!
Наши исхудалые, костлявые, почти прозрачные руки жадно тянулись к теплу, захватывая горячее пространство над чугункой. Тяжелый керосиновый запах олифы поднимался от кастрюльки с жидкой пшенкой.
– Варю вот на обед, – виновато сказал капитан буксира.
– Неплохо. В Осиновце водолазы лепешки пекли, а сверху дождик поливал вместо масла.
Волны сладковатого дыма колыхались над нашими головами.
Это Гаранин курил свой табак из хмеля, шалфея и каких-то других трав Ботанического сада.
– А у тебя какой сорт, боцман?
– ТБЩ, – отозвался Калугин, – трава, бревна, щепки.
Работница в черном платье, сидевшая тут же на бухте троса с кружкой кипятка и дурандовой конфеткой в руке, закашлялась и протерла глаза.
– Холодно, – сказал капитан, поеживаясь.
– Ну, какой это мороз, – заметил Гаранин. – Вот, помню, настоящий был под рождество в Красноярске. Галку замерзшую за пазуху положил, клеваться стала. Выбросил – сразу замерзла. Сунул ее в тепло – опять клюет. В тот день мы с сестренкой отца с охоты ждали. Поросенок по комнате бегал – в хату с мороза взяли. Дали ему вареное яйцо поиграть. А он поймать его не может – катается яйцо по полу, а когда прижал к стенке – съел. С охоты отец вернулся веселый, а что добыл – не показывает. Истомились мы, пока он причесывался да ради праздника любимую канаусовую надевашку – по-нашему, по-сибирски, рубаху – примеривал цвета «сузелень зелено индо голубо будто розово». А добыл отец голубого песца. Проведешь по шкуре – затрещит под ладонью, так пламенем и осветит.
– Интересно, – сказал Калугин.
Промерзший иллюминатор точно бельмом затянула пурга. В кубрике стало совсем темно.
– Ганька, зажигай плошку! – крикнул капитан.
– Есть зажечь! – хрипло ответил молодой матрос и пошел разыскивать ее.
– Эх! – сказал капитан. – Помню, солнце сверкало, теплынь была... К нам Сергей Миронович Киров приехал тогда.
– Когда? – спросил Лошкарев.
– В мае тридцать второго. Мы в то время первый наш невский речной трамвай достраивали. На всех-то он подушках покачался. Мы по улыбке догадались, что трамвай хорош. «А кстати, – сказал он, – неплохо бы прокатиться на острова». Мы просияли
А потом оконфузились. Директор для встречи с Кировым блеск навел из искусственной олифы оксоль, а это только до первого дождика – и весь лак сразу с трамвая слезет. Сергей Миронович подошел к борту, поколупал ногтем, засмеялся и ничего не сказал. А на другой день нам прислали две бочки первосортной натуральной олифы...
Лошкарев в темноте таинственно шуршал чем-то и постукивал.
– Что там приколачиваешь?
Вошел Ганька с горящей плошкой. С освещенной стены улыбался нам Сергей Миронович Киров. Лошкарев принес портрет из своего разрушенного дома, вместе с чемоданчиком.
Капитан внимательно посмотрел на Кирова и сказал:
– А ведь чуточку не похож. Было это в 1934 году. Помню, он был во френче, сапоги русские. Пришел на совещание, сразу снял фуражку, пальто снял, и в президиум. Вопрос стоял о ликвидации продкарточек. Докладчик говорил о суррогатах, о замене чем-то мяса и каши.
Мироныч и говорит: «Это все хорошо и нужно. Но, простите меня, я вот, грешный человек, лучше бы почерпнул в супе и поддел мясо и почувствовал его на зубах, чем поддевать что-то невесомое», и затем стал говорить о развитии социалистического животноводства.
И, помню, тут всем стало сразу весело и легко, и мы зааплодировали.
– Да, он был тихий, спокойный, хорошо так поговорит, будто обнимет, – сказала работница.
– Рассказывали мне на спичечной фабрике, – продолжал капитан, – как ихнего директора вызывал к себе Киров. «Твои?» – спрашивает и подает коробок. «Мои», – признается директор. «Зажигай!» Директор стал чиркать, и каждый раз спичка стреляла, а директор отскакивал. «Можешь идти», – говорит Киров.
Буксир покачнуло. Рядом разорвался немецкий снаряд. И словно кто-то чугунными пальцами побарабанил по борту.
– Шрапнелью садит, – зло сказал простуженным голосом укутанный в большой полушубок Ганька.
– Помню и я Кирова, – произнес Гаранин, разгоняя сизую пелену самодельного табака. –Выбрали меня, как комсомольца, от эпроновской делегации в Смольном Сергею Мироновичу водолазный шлем поднести. Шлем совсем новый. Надраен мелом и суконкой. Горит, как золотой. Стекла иллюминатора с мылом начисто вымыты и желтым табаком протерты, чтобы туман не лег. Ну, думаем, понравится ему! Принял Киров, полюбовался на шлем и говорит: «А сами небось в грязных работаете?» Покраснели мы, а он повернул шлем затылком и смеется: «Вот в этой дырочке место стопорному винту. Без него водолаз и шлем и голову посеет на дне. А здесь его нет. На чем же этот шлем у вас держится?»
– И как он все знал!
Ударил второй снаряд. Стал трещать и ломаться лед.
– Мироныч все знал, – сказал Лошкарев, прислушиваясь. – Помню, в девятнадцатом году на Волге провалилась машина Кирова в полынью и утонула. Я тогда еще был по первому году службы, и приятель мой тоже водолаз молодой и неопытный. Нас с ним вызвали спешно машину эту поднимать.
Спустился я под лед, меня течением перевернуло.
Рассердился на нас Киров: «Работать, – говорит, – не умеете. Оттяжку сперва нужно с балясиной завести, тогда и не будете вверх ногами из воды выходить».
А это мы, действительно, не сообразили.
Стали ее заводить, и Киров нам помогает. Сам мне стопорный винт закрепил на шлеме. Вот он откуда винт знает! Сам подхвостник завязал и говорит: «Поторопитесь, ребята, а то большие деньги в машине гибнут... Сто тысяч, Ленин мне поручил передать для Кавказского фронта».
Подняли мы машину, и до рассвета Киров в бане спасенные кредитки горячим утюгом гладил.
«Товарищ Киров, вы, случайно, водолазом прежде не были?» – спрашиваем. «Нет», – отвечает. «А откуда же нашу работу знаете?» Улыбнулся Киров. «Присматриваюсь», – говорит.
– Интересно! – произнес Калугин, выслушав его. – Довелось и мне видеть Кирова. На Смольнинской пристани. Мы там сваи забивали. Работа не клеилась. Инженер-гидротехник бестолковщину создавал. А наш Федя Степанов – да вы его знаете – хороший водолаз, но горячий, вспыльчивый, прямо из себя выходил: «На кой, – кричит, – такая самодеятельность! Только государство обманываем!..» И через каждое слово у него «фольклор».
А тут идет какой-то гражданин по набережной, среднего роста, в белом френчике, в фуражке. И с ним еще двое. А Федька ругается, не стесняясь в выражениях.
– Что вы скандалите, молодой человек?
– Эх, гражданин, такую-то... – вскипел Степанов, – сами подумайте, дурацкую работу делаем! Как мартышка с чурбаком возимся. Не знаю, понимаете вы в этом деле или нет, но посмотрите. Сняли здесь сваи, велят в другом месте колотить, потом опять их вынимаем.
Водолазы уже узнали Кирова и шепчут Степанову, подсказывают, с кем он говорит. А Степанов разгорячился, не слышит их, рад, что нашел внимательного слушателя, даже дважды Кирова по плечу хлопнул.
– Да, – сказал Киров, – вы правильно говорите, с участием. Только у вас слишком много слов-паразитов выскакивает.
– Поневоле выскочат, – сплюнул Степанов. – Эх...
– А что, эти выражения вам помогают? – насмешливо спросил Киров.
Степанов осекся. И тут бежит руководитель работ, бледный, трусится.
– Вы – главный инженер?
– Точно так, я.
– Вот товарищ справедливые вещи говорит. Вы даете бесполезную работу, это же вредительство!
– Товарищ Киров... – еле выговорил инженер.
Глянул тут Степанов на своего слушателя и бежать. А Киров разделал под орех руководителя и говорит ему, что нужно болеть сердцем за стройку, как этот вот горячий товарищ водолаз. Поворачивается, чтобы показать на Степанова, а того и след простыл.
Спросил Киров у нас, куда делся приятель, а Степанов замкнулся в рубке баркаса и не открывает дверь. Так Киров и ушел. «Жаль, – говорит, – хороший работник, беспокойный, только у него словесных отходов в разговоре многовато».
Федя хотел сразу же с нашего бота списаться, чтобы Киров его опять не увидел. Но начальство сняли, а его не отпустили.
И с тех пор, как почувствует, что у него нехорошее слово может вырваться, сразу по сторонам оглядывается. «Подумал, – говорит, – почему так ругаюсь, для чего? У нас в семье не было принято, никто не сквернословил. Я сперва это лихостью считал, попал к каюшникам[23] – такая там ругательщина стояла! Никто не делал замечаний, ну и привык, будто к курению».
Смотрим мы, вроде подменили Степанова. Прекратил выражаться. Не легко это, конечно, ему доставалось. Но стал говорить по-человечески.
