Сергей Петров - Пора веселой осени
Он рассеянно смотрел на сырые, тяжелые, будто чугунные, стволы тополей, наблюдал, как вздрагивали их верхушки, отряхиваясь от воды, как вниз, в темно-зеленую, тяжелую траву шлепались крупные капли, а сам думал:
«Все помнит старик… Все… Притворялся только».
Да и сам он ничего не забыл — напрасно обманывал себя. Разве такое забудешь? Во всех подробностях вспомнилась ссора с Филиным… Туда, в дальний угол, где стояла кровать старика, свет электрической лампы доходил слабо, теряясь в одеялах верхних кроватей, но все же было достаточно светло, чтобы играть в карты.
В полумраке лицо Филина выглядело темно-коричневым. Он ловко тасовал колоду, выбрасывал из нее засаленные самодельные карты. Волков принял туза червей. Нарисован он был своеобразно: в красное сердце, обозначающее масть карты, художник воткнул нож, и из-под лезвия его медленно, каплями, сочилась кровь.
— Давай еще, — потребовал Волков.
— Бери, — Филин выкинул карту.
Волков посмотрел на нее. Валет.
— Еще.
На этот раз пришла десятка пик.
— Чтоб ее… — матерно выругался Волков. — Перебор.
Он снял с себя ситцевую рубашку, бросил Филину. Старик на лету подхватил ее, сунул, скомкав, под подушку.
— Банкуй, — торопил его Волков.
Но на кровать упала широкая тень — и карты словно растворились в темноте. Волков и Филин разом подняли головы. Возле них стоял Петька Коготь.
— Чем же ты будешь расплачиваться, игрок? — спросил он Волкова. — И так в одной майке сидишь.
Голос Когтя звучал глухо: он волновался. Волков в ответ огрызнулся:
— Тебе-то какое дело?
— Ишь выполз, мужик, — прошипел Филин.
Коготь медленно положил на железную спинку кровати тяжелую руку, сказал:
— Уберите карты, а то надзирателя позову.
— Ах, вот как, — весь собрался Филин и вдруг рывком, точно пружина, соскочил на пол, замахнулся на Когтя. — Свободу любишь! Я тебя научу свободу любить…
Петька на лету перехватил его руку. Они стояли, сцепившись в мертвой хватке, старались пересилить друг друга. Темные брови Когтя медленно сдвигались к переносице. Верхняя губа Филина приподнималась, он по-собачьи ощерился, а у носа залегли две глубокие складки.
— Будет вам, — вяло проговорил Волков.
Но Коготь уже пересилил старика. Рука Филина обмякла и опустилась. Он тяжело шагнул в проход между кроватями, всей пятерней накрыл колоду карт, сунул ее в карман.
— Запомни, — сквозь кашель выдохнул он. — Ни на этом, ни на том свете не дам тебе покоя.
В ту ночь Волков спал плохо, тревожно. Проснулся от неясного шума и сел, тяжело дыша, долго смотрел, не мигая, в темноту.
Вдруг услышал скрип кровати, возню, приглушенные вздохи. Уловив, откуда идут эти звуки, подумал:
«Там же Петька спит».
Метнулся с кровати. Побежал, шлепая босыми ногами по цементному полу, подскочил к кровати Когтя. В темноте шевелился бесформенный ком, около глаз мелькнула голая пятка. Волков протянул руку, схватил чью-то ногу, резко повернул ее. Охнули. Ком распался. Загремело, затарахтело по тумбочкам, по кроватям. Упал на пол бачок с водой… И разом все стихло.
Волков отпрянул от кровати, побежал к выключателю.
Щелк. Свет залил барак.
По полу растекалась лужа воды. Коготь поднялся с кровати, сбрасывая с головы одеяло, пошел, тяжело ступая, волоча по полу завязки от кальсон, к свету. Вдруг надломленно присел, закашлялся, схватившись за бок.
Сердце Волкова глухо стучало, удары его отдавались в спине. Он подошел к Филину и сдернул с него одеяло.
— Ты науськал?
Не ожидая ответа, прыгнул на него и напоролся на тяжелый удар ногой в грудь.
Больше ничего не помнил. Когда очнулся, увидел, что Филин, одетый, идет с дежурным надзирателем к двери. Поднялся, опираясь на руки Когтя, пристально смотря в широкую спину Филина.
У дверей Филин обернулся. Глаза его сузились, в них отразился электрический свет. Он посмотрел на Волкова и пошевелил губами:
— Сука.
Дверь за ним захлопнулась с шумом и долго еще скрипела, неподогнанная, на своих петлях.
Филин отсидел десять суток в штрафном изоляторе, потом имел долгий разговор с начальником отряда капитаном Шавловым. О чем они говорили, осталось секретом. Но Филин притих, стал ходить на работу.
Волков старался не замечать его. Казалось, это ему удавалось. И вот сейчас…
Он болезненно пошевелил лопатками, поморщился. Все утро испортил ему старик: оставшись дневальным по бараку, сидит в углу и ворочает глазищами. На душе было тяжело, будто он не освобождается сегодня, а ждет с минуты на минуту ареста.
Волков прошелся меж койками, посмотрел в проход. На побеленную стену, во всю ширь которой раскинулся плакат: «Запомни сам, скажи другому, что честный труд — дорога к дому!», падала тень от сидящего Филина. Большая, искривленная, она колебалась все время, то удлиняясь, то укорачиваясь, — видно, старик медленно раскачивался на табуретке.
Волков опять почувствовал на себе тяжелый взгляд старика. Ладони у него вспотели, а спина и затылок напряглись, будто он ждал удара. Резко повернувшись, он пошел по проходу к Филину.
— Чего ты на меня уставился? — подойдя, вызывающе спросил он. — Чего тебе надо? Не видел раньше, да?
Старик поднял голову, покрытую жесткой седой щетиной, и буднично спросил:
— Сегодня выскакиваешь?
— Ну, освобождаюсь. А что?
— По зачетам? До конца срока-то тебе, вроде, еще год как тянуть?
Филин говорил так, точно и не стояла между ними та ночь. Волков успокоился немного, тело чуть обмякло, только у затылка немного покалывало, словно он отлежал шею.
— Суд был, — ответил он. — Освободили…
— Так… Заработал, значит.
— Ну, заработал. А тебе чего? Не нравится?
— Почему не нравится? Всяк по-своему на свет вылазит… Можно головой, можно и ногами.
— Это ты к чему? — прищурился Волков.
— Да так, — протянул Филин и вдруг спросил без всякого перехода. — Завязать думаешь?
«Вот оно, начинается», — плеснулась в голове мысль, и Волков подался назад, посмотрел на Филина, щурясь.
— А если и завяжу? То что?
Филин поднял голову выше. Свет из окна ударил прямо ему в лицо и осветил на нем паутинное переплетение морщин, набрякшие под глазами мешки.
— Да ничего, — Филин смотрел, не мигая. — А может, найдешь там Ваську Пана? Передашь привет от Филина…
— Брось петь-то мне. Не младенец.
— А что? Васька — вор фартовый.
— Я говорю: брось петь тут мне.
— Вор фартовый, в авторитете… Может, все ж поищешь? Сам знаешь, иногда лучше, когда со своими-то на большой живешь.
Филин медленно сжал в кулак короткие пальцы, постучал кулаком по коленке, потом также медленно распрямил большой палец, поставил его свечой.
— Вот так.
Волков начал жалеть, что затеял этот разговор, не надо было обращать на старика внимания: только еще хуже растревожил душу. Он хорошо понимал скрытую в словах Филина угрозу. А внешне не придерешься — уговаривает. Хитер… Но его-то тоже на мякине не проведешь.
— А ну тебя, — зло бросил он. — Васька, Васька… Вылезешь на свободу, сам ищи его.
Отступив вперед спиной два шага, он повернулся и пошел к выходу из барака. Уже у дверей услышал:
— А может, поищешь все же?
— А-а, — отмахнулся он и толкнул ногой дверь.
Небо развиднелось. На нем, словно проталины, появились синие просветы. Розоватые облака вокруг них медленно двигались, наползая друг на друга, то сужая проталины, то обнажая ослепительно сияющую темно-синюю бесконечную даль.
Волков шел по песчаной, влажной и хрустящей дорожке. Он обогнул два барака, клуб с круглой башенкой, прошел между подстриженными кустами акации и вышел к дороге в промышленную зону. Дождь подразмыл дорогу. Она оползла в кюветы, но по обочине уже протянулась протоптанная в грязи липкая тропинка. Путь этот был ему знаком до мелочей. Вон там, впереди, метрах в ста от него — школа. Около ее дверей вкопана большая бочка для окурков. В этой школе все было наоборот: в старших классах училась молодежь, а в младших — пожилые, с загустевшим голосом люди. Иногда на уроках, решая задачи по учебнику третьего класса, кто-нибудь из учеников бурчал в сердцах на весь класс:
— А-а, нехорошая, не решается — падла.
На него цыкали, а учительница, жмурясь, смотрела в окно.
Волков в этом году закончил девятый класс. В школе сидел он у окна, напротив которого рос небольшой тополь. Возле тополя дорога резко поворачивала и вскоре упиралась в деревянную вахту.
Он обогнул школу, дошел до поворота, и в этот момент солнце окончательно прорвало облака, хлынуло, освободившееся, на землю, ударило лучами по крыше вахты, и черный влажный толь на ней задымился.
Он широко расставил ноги и посмотрел вверх. Голова немного кружилась от напряжения, и блестящее небо, казалось, клонится за спину. По этому склону, разбегаясь от солнца, скользили белые облака. Словно весь мир распахнулся перед Волковым, и он впервые за утро душой почувствовал, что сегодня выходит на свободу.
