Сергей Петров - Пора веселой осени
Сам побежал к машине, крича:
— Давай! Давай!
В тракторе заскрежетало. Из него вырвалось белое облачко дыма и поплыло ввысь. Натужно заскрипели металлические тросы, огромные крылья чуть вздрогнули, дернулись вверх, но тут же опять стукнулись о землю…
Волков тряхнул головой, подался вперед. Весь напрягся и повел плечами, словно помогая поднимать крылья машины.
Тросы вновь натянулись, и крылья поднялись, повисли в воздухе. Послышался глухой чмокающий звук, будто большое животное вбирало в себя воду: заработал шланг. Вся машина мелко задрожала, словно по ней пошел электрический ток. Крылья еще подались вверх, и машину окутали мелкие брызги. Потом из невидимых пор ее крыльев ударили струи воды, пропороли с шипением воздух, и вот уже блестящий дождь хлынул на землю, и по ней потекли ручьи, то по летнему тонкие, вялые, то широкие, будто звенящие, несущиеся широко и открыто.
Машину опоясала радуга. Она дрожала, играла, переливаясь в каплях воды, висела не где-то там, в далеком небе, а здесь, близко, совсем рядом, у самой земли — подходи и бери ее.
— Вот оно как, брат! — хлопнул Бурлак по спине Волкова.
Волков сощурился, словно боясь, что радуга ослепит его. Голова кружилась немного, и было такое чувство, будто живет он в светлом детском сне. Хотелось сказать что-то значительное. Он нахмурился, подыскивая слово, сказал:
— Н-да… Испеклась.
— Да, испеклась, — точно эхо повторил мастер.
После испытания бригада пошла на обед, но Волков остался возле машины. Стоял и думал о том, что человек устроен очень странно: когда покидает места, в которых провел годы, ему становится грустно. Даже если это место — тюрьма. А, может, и не все люди так устроены? Может быть, просто у него сейчас немного ноет сердце, потому что он не знает, что его ждет впереди — на воле. Работа, новая жизнь? А как ее строить, новую-то, после двух судимостей, в двадцать шесть лет? Страшно, а не грустно!.. Зачем обманывать себя?
А здесь все знакомо. Здесь он начал работать и заработал трудом первые свои триста рублей. Что было с ними делать, с трудовыми-то? Проесть — жалко.
— Пошли-ка ты их матери, — сказал ему тогда Петька Коготь.
Так и сделал. А через месяц от матери пришло письмо. В нем она целовала его тысячу раз, благодарила за то, что поддержал ее в трудную минуту…
Ходил тогда по колонии довольный, а в следующий месяц послал матери уже пятьсот рублей.
И только совсем недавно узнал: то было второе письмо матери. Первое она прислала Шавлову. Тот ответил на него, а от Волкова письмо скрыл, показал только месяц назад.
Он прочитал и запомнил в этом, уже пожелтевшем листке, каждую строчку.
«Дорогой товарищ начальник! Получила я от своего сына Бориса Волкова триста рублев денег. Мне эти деньги, дорогой товарищ начальник, не нужны. Откуда они у маво сына, я вас спрашиваю? Опять у кого стянул? Мне такие деньги не нужны — так и скажите ему. Хоть с голоду помирать стану, а не возьму».
Помнится, он обиделся:
— Что она, старая, сдурела? Работать я не могу, что ли?
— Так ведь письмо-то давнишнее, — рассмеялся Шавлов.
Обида прошла только к вечеру, когда он, подумав, рассудил, что в то время мать иначе поступить не могла.
Но все же Шавлов, а? Ведь скрыл тогда от него письмо, знал, что руки опустятся.
Тихо посмеиваясь, словно скрывая от вахтера что-то хитрое, только ему понятное, Волков прошел вахту.
Шел, смотрел по сторонам, думал о том, что последний раз идет этой дорогой и больше не увидит ни зоны, ни вахты, ни школы…
Дорога медленно наплывала на него, и там, за спиной, уходила в прошлое, как дни, которые никогда не повторятся. Он не оглядывался. Зачем?
Возле столовой приостановился. Окна ее были распахнуты настежь, и все здание, словно пчелиный улей, было окутано нестройным гулом. Хотел зайти в столовую, но раздумал.
«Пообедаю там».
Обогнул столовую и тут увидел Филина.
Старик сидел на скамейке, склонив лысую голову, уронив на колени морщинистые руки с тугими, взбухшими венами. Все тело Филина казалось расслабленным, словно добирался старик до барака, устал дорогой, сел на скамейку да так и не смог подняться. Пригрелся на солнце, дремлет сидя, ждет, когда силы снова вернутся к нему.
Волков подошел ближе, но Филин даже не пошевельнулся.
Голова старика покачивалась, а на затылке, у самой шеи, выпирала кость. Плечи его словно съежились, стали сухими, узкими.
Старым и жалким показался Волкову Филин. И было досадно на себя за то, что побаивался его утром, ждал от него чего-то жестокого, страшного.
«Скис старик», — подумал он.
Да и как не скиснуть. К концу подходит его жизнь. А что впереди? Пока колония… А дальше? Ну, выйдет он на свободу, а там у него ни кола, ни двора, ни родных, ни семьи… Где умирать станет?
Волков присел на скамейку, дотронулся до старика.
— Филин.
Старик пошевелился, искоса взглянул на него.
— А-а… Я думал, ты уж там, — махнул он рукой в пространство.
— Да справку жду.
— Справку ждешь? Дождешься.
Снова опустил голову, словно ему было трудно держать ее. Волков смотрел на его одрябшую щеку. Кожа на ней собралась в морщины, и в складках терялся, становился почти незаметным застарелый шрам от бритвы.
«Да, сдал старик», — подумал он, а вслух сказал:
— А я в промзоне был.
Захотелось рассказать Филину все, что он видел там. Заговорил сначала медленно, подыскивая слова, потом быстро и сбивчиво, рассказал о дождевальной машине, о ручьях, о радуге, вспыхнувшей вдруг у самой земли. Склонился, показывая, как низко играла радуга, широко взмахнул рукой — вот она как распахнулась…
Филин понуро слушал, а голова его мелко покачивалась от плеча к плечу. Непонятно было, то ли она покачивается просто так, оттого, что у старика такая болезнь, то ли он не соглашается с Волковым.
Волков замолк, посмотрел на него. Филин сидел все так же сгорбившись, покачивая головой.
— Кончил? — наконец спросил он.
Голос прозвучал глухо, словно звуки уходили в раскрытый ворот его ватника и глохли под ним, на груди.
— Ну, кончил…
— Дурак! — старик резко вздернул голову, и в упор на Волкова глянули его круглые, в красных веках глаза. — Купили…
— Что ты, Филин? Кто кого купил?! — вспыхнул Волков.
— Чекисты… Тебя…
Шрам на его щеке дернулся, верхняя губа приподнялась, и знакомое выражение, будто старик ощеривается, перекосило его лицо.
— Да, купили! — жестко продолжал он, не дав Волкову вымолвить и слова, придвинулся к нему, положил на колено руку, и голос его сразу осел: — Отколоть они хотят тебя от нас, чтобы ты авторитет потерял среди воров. А потом иди, ищи работы… С двумя судимостями…
Он усмехнулся, подобрел лицом.
— Эх ты… Ни нашим ни вашим…
Волков сбросил его руку с колена.
— Вот ты куда гнешь, старик… Все за старое.
— Тебе же глаза открыть хочу. А то они замазаны.
— Старая, Филин, песня, — устало проговорил Волков. — Слышал уже.
— Старая, да поется по-новому.
— А я думал… — начал было Волков, но не докончил, вздохнул. — Ну, да ладно… Без тебя решу, Филин, что делать буду.
— Смотри… Вспомнишь потом, да поздно будет. Локоть кусать станешь.
— Грозишь? — сузил Волков глаза.
— Предупреждаю…
Старик усмехнулся, встал, медленно расправил плечи.
— Вспомнишь меня еще, Волков. Не раз вспомнишь…
Пошел, шаркая большими ногами, стараясь держаться прямо. Волкову захотелось крикнуть ему вслед обидное. В голове завертелось длинное слово, вычитанное в какой-то книге. Но даже в уме он его не мог произнести правильно. Наконец, когда Филин уже подходил к углу барака, он вспомнил слово, крикнул:
— Анахронизм!
Посидел, не шевелясь, повторил тихо:
— Анахронизм, — и неожиданно подумал: «А, может, Филин и прав немного… Две судимости…»
Тут же отогнал эту мысль. Да нет, ерунда! А может… Ничего не может — выдумывает все Филин. Хочет, чтобы и он таким же стал. Не выйдет…
Обед закончился. Из столовой, галдя, толкаясь в дверях, выходили люди в потрепанных старых спецовках. Вышли, постояли около дверей, столпившись, покурили, поплевались, бросили окурки в большую бочку и стали расходиться.
Площадка опустела: наступил короткий послеобеденный отдых…
Позже всех из столовой вышел электросварщик Крутилин, рабочий из бригады Волкова. Постоял один, щурясь от солнца, как и все, покурил, бросил окурок в ту же бочку с мутной, взбаламученной дождем водой и наискось пошел по площадке. Руки его торчали из рукавов обожженной электросваркой куртки: куртка была ему мала. Он широко размахивал ими, высоко поднимал ноги, шел прямо к магазину напротив.
А Волков все сидел, бездумно, покойно. Сидел и лениво ковырял засохшую, плотную мозоль на ладони.
