Константин Локотков - Верность
Подобные сравнения были странны, они наполняли душу чувством грусти и сожаления.
То в сказанной Анатолием шутке, то в мальчишеской его выходке (разбежится и скользнет подошвами по зеркалу замерзшей лужи), то просто в каком-нибудь на миг запечатленном движении улицы нет-нет да и вспомнится далекое, милое, когда не Анатолий, а Федор шел вот тут, с ней рядом.
Лишь эти подробности прогулок с Анатолием почему-то запомнились накрепко, остальное все оседало смешной неразберихой слов, жестов, поступков.
Но и в тех отчетливых подробностях был ведь прежний Федор. Его не вернешь. Да и хотела ли она, чтобы тот Федор вернулся?
«Я не могу быть ему хорошей женой, — думала Марина. — Разве Федору такая нужна, как я? Чем я могу помочь ему? Только мешаюсь, а не помогаю. Мы оба виноваты, по-моему, — не узнали хорошо друг друга и связали свои жизни. Но я не могу больше обманывать и себя и его. Знать, что ты приносишь огорчения человеку, портишь его жизнь и, главное, ничего не можешь изменить, чтобы поправить дело, — нет, я так не могу и не хочу».
Эти мысли, однажды придя, уже не покидали Марину. Она была теперь спокойнее, точно нашла ясный, определенный ответ своим тревогам. Правда, она старалась не думать о том, что последует за ее открытием («не пара Федору»). Естественное чувство жалости к мужу и страх перед минутой, когда надо будет все решить, не мучили Марину. Но она ждала перемен, счастливых встреч… Это было смутное и стыдливое ощущение. Марина старалась уверить себя, что если она и ждет чего-нибудь, то только не человека, которого могла бы полюбить больше Федора… Она долго была в одиночестве; все, что видела и встречала сейчас, представлялось ей в особенном, ярком освещении…
Как ей было легко и просто с Анатолием! Счастливым предчувствием наполнились ее дни. И странно, она не ждала нетерпеливо именно прихода Стрелецкого, чувство ее было больше, чем просто ожидание встреч. Днем, вспомнив о нем, засмеется, и вдруг потянет что-то делать, куда-то идти, сказать кому-то теплые и хорошие слова. Не найдя такого дела, чтобы занять себя надолго, и, сдерживая невысказанные слова (не могла же она их поведать Федору! С ним вообще она мало теперь говорила, отделываясь односложными «да» и «нет»), Марина садилась за книги и старательно, до самого прихода Анатолия, занималась уроками.
И вот что было непонятно. Чем больше Марина свыкалась с положением студентки, тем чаще начинало казаться, что не Федор заставил ее учиться, а сама она, по своей охоте пошла в институт. Марина старалась разгадать, отчего это, но так и не разгадала, махнула рукой: не все ли равно! Ей ясно было только, что она не со скукой теперь собиралась на лекции. Интересно и приятно видеть и слушать Трунова, как он, вдохновенный, метался у доски, яростно стуча по ней мелом, и все выкрикивал: «Всем понятно? Всем понятно?» Казалось, он готов был на все, чтобы полно выразить то огромное, страстное, что его обуревало. Профессора Ильинского, с его выразительным суровым лицом, властной и медленной манерой говорить… Сердитый на вид, но какой справедливый и замечательный человек! Ванина, маленького, с задорной дружеской улыбкой и тихими, мягкими жестами… Милый! Какие у него хорошие, умные и внимательные глаза! Однажды он стоял с Ильинским, Марина проходила мимо. Они оба оглянулись, и вдруг представилось, что они говорят о ней. Марина испугалась и прошла быстро-быстро. Потом сделалось смешно: в институте полторы тысячи студентов, а секретарь парткома и профессор интересуются какой-то Купреевой.
Однако это была правда — интересовались. На первом же зачете профессор Ильинский спросил:
— Как у вас теперь с современностью?
Помнит! Марина, смутившись, ответила, что записалась в кружок текущей политики. Она не могла признаться, что записал ее Ремизов — руководитель кружка. Она лишь не возражала. Но то, что этот факт совершился и она могла сообщить о нем профессору (совсем не подозревала, что он спросит!), обрадовало Марину.
Отпуская ее, профессор сказал:
— Помните: учиться вам пять лет, и мы за вас в ответе перед государством не в меньшей степени, чем вы сами. Если будете стремиться, из вас получится неплохой инженер. А если не будете стремиться… — Он подумал и вдруг закончил без улыбки: — Впрочем, постараемся, чтобы инженер получился.
Это откровенное «постараемся» рассмешило Марину. Как будто пригрозил чем-то! Нет, Марине теперь самой хотелось учиться у таких, как профессор Ильинский, как Трунов, как Ванин.
…Была удивительная, неожиданная связь между ее маленькой, незаметной жизнью и судьбами далеких, великих и совсем обыкновенных людей, память о которых запечатлели учебники на простых, но полных необыкновенного смысла страницах.
Оказалось, что не просто Марина жила, могла делать, что хочется, мечтать о большом или маленьком своем счастье, и не потому солнце ласково для всех, что оно создано таким от природы. Марина жила потому, что существовали когда-то люди трагической судьбы, через труд, кровь, ошибки, неудачи пронесшие мечту о поколении, которому солнце явится ласковым.
Их опыт использовали те, которые пришли после, — творцы, герои, объединившиеся в партию, получившие самую верную и самую справедливую науку переустройства мира, — руководимые вождем, они подняли народ и совершили Великую социалистическую революцию.
Марине хорошо было знать, что человек, который создал партию, перестроил мир, вернул солнцу его ласковое первозданное тепло, даже после того, как умер, жил постоянно в делах и мыслях людей, что дело, за которое он боролся, в крепких, надежных руках его соратников и учеников.
Но она никогда не задумывалась, какой ценой заплачено за ее, Марины Купреевой, право на жизнь.
Помнится, отец говорил: «Пусть думает Виктор, он поэт. А ты… Ты рождена, чтобы пленять воображение поэтов».
Нет, она никого не собиралась пленять. Она хотела любить только Федора. Не получилось… Что ж поделаешь… Рядом ходил Анатолий, и это было похоже на приближение счастья.
— «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы», — декламировал Анатолий, и его голос звучал сильно на торжественно замедленных интонациях, с вызовом неизвестно кому, горячие глаза поблескивали. — Все люблю, — говорил Анатолий воодушевленно, — наше, советское, справедливое! Вот стоит милиционер. Люблю! Тут торчал жандарм. Вон завод имени Коминтерна. Уважаю! Был частным предприятием, теперь наш. А вот, пожалуйста, институт. Поклоняюсь! Училась всякая купеческая шваль, а теперь мы, рабоче-крестьянские дети. Стрелецкий, Федор, Марина. И прочие, хорошие человеки.
Во всем, что он говорил, не было ничего нового для Марины. И вместе с тем в словах Анатолия она открывала тревожную и счастливую новизну и удивлялась этому.
Она открывала новое в привычных вещах, казавшихся должными, пришедшими по справедливому велению судьбы. Нет, не веление судьбы, а справедливые люди давали ей возможность жить так, как она жила.
Великодушные, они не преследовали укором, как Федор, за то, что не родилась она для больших, высоких дел. Было теперь и стыдно, и немного грустно от сознания, что ей отпущена скромная жизненная доля, и вместе с тем необыкновенно хорошо от мысли, что эта доля прочная, навек.
Впрочем, что значит скромная доля? Желала ли Марина ее теперь? С тревожным любопытством она искала уже новую жизненную дорогу.
Федор? Ах, ни о чем, ни о чем она не хочет думать. Иногда, точно опомнившись, Марина с удивлением смотрела вокруг себя: ведь она жена Федора! Как же так они живут, чужие друг другу? Но что она могла изменить? Да нет, она и изменять пока ничего не хотела. Не могла. Внутренняя, вторая жизнь ее была младенчески хрупкой. Неверный внешний толчок, и… Нет… об этом даже страшно подумать, чтобы сейчас уже принимать какое-то решение.
Анатолий очень интересовался отношением Федора к ней. Марина рассказывала, но странно, она почему-то сгущала краски, говоря, что Федор совсем забыл семью. Зачем? Сначала это показалось смешным (вот, разжалобить захотела), но потом встревожило.
И когда Анатолий, возмущенный, встрепенулся:
— Я ему скажу! Семью забывать, а?
Она очень искренне обиделась на него.
— Мне этого, Толя, не надо. И я прошу — ни слова ему об этом. Разве я тебе для этого говорила?
— А зачем?
Зачем? О, неужели он не понимает? Нет, он хитрил, задавая вопрос. В жарких глазах его была тоска.
«Что за чудесный он, Анатолий, человек! — думала Марина в этот вечер, вернувшись с прогулки. — Ведь работает не меньше Федора, — отличник, активный комсомолец, спортсмен, — а какая разница между ними! Все успевает делать: и учиться и отдыхать… Бывает и серьезный и веселый, все это в меру, и все очень естественно. Я не знаю, есть ли в нем недостатки. Если даже и есть, то какие-нибудь пустячные, милые, они никого не могут обидеть… Да нет, я даже не хочу и думать о его недостатках, все в нем хорошо… А Федор… Бог с ним! Пусть ищет в каждой шутке «несерьезный подход к делу», в танцах — обывательщину, пусть ходит вечно надутый и не замечает людей… Мне что за дело?»
