Борис Миллер - Под радугой (сборник)
— Ай! — сверху вдруг сорвался большой чемодан и упал на полку моей соседки. На счастье ее ноги не пострадали. Она даже не проснулась.
Потом все вышли из вагона, и в купе, кроме богатырского дяди, осталась маленькая закутанная старушка.
Когда я проснулся снова, было уже совсем светло. За вздрагивающими стеклами окон сверкала на солнце покрытая снегом земля.
Моя соседка, маленькая худенькая женщина, похожая на девочку, в ярком цветастом халате, сидела в уголке на своей полке, поджав под себя ноги. Рядом с ней разместился наш великан. Они уже успели познакомиться — в дороге это делается просто — и теперь подшучивали над ночным происшествием с чемоданом.
— Еще хорошо, — говорила Валя (так она просила ее называть), — что я маленькая и привыкла спать, свернувшись калачиком. А не то…
— А не то, — перебил ее густой бас нашего нового соседа, — я бы в жизни не искупил своей вины перед такой славной девушкой… Поверьте, больше всего я испугался за вас. А уж моя старушка — лучше не спрашивайте…
Его старушка лежала теперь наверху, над Валей, и казалась совсем крошечной под чистой простыней. Видна была только голова с коротко остриженными желтовато-седыми волосами и худощавое лицо, на котором выцветшие серые глаза светились затаенной грустью и добротой.
К полудню мы совершенно освоились друг с другом и были очень довольны, что едем вместе. Обедали в купе одной компанией — особенно вкусной была жареная медвежатина, которую везли с собой наши соседи.
Григорий Константинович — так его звали — прожил долгую и интересную, наполненную событиями жизнь и рассказывал он с такой живостью, с таким юмором, что мы и не заметили, как миновал первый день пути.
Григорий- Константинович был широкоплечий здоровяк, грудь колесом, без единого седого волоска в черной как смоль шевелюре и широких бровях. Его румяное лицо привлекало не столько своими чертами, крупными и массивными, сколько выражением чисто русской богатырской силы и умного добродушия. На вид ему можно было дать около пятидесяти. Каково же было наше с Валей удивление, когда мы узнали, что ему двух лет не хватает до семидесяти!
— Пусть это вас не удивляет, — сказал он. — В Тамбове у меня еще мать жива, ей девяносто три года, а она сама ходит по магазинам.
В царское время и в первые годы революции — матрос (память об этом — татуированный якорь на руке), старый большевик, он уже больше трех десятилетий руководил работой на золотых рудниках Сибири, Дальнего Востока и Дальнего Севера. И повсюду его маленькая, слабенькая Анна Яковлевна — он ее называл «моя старушка» — следовала за ним. Теперь они ехали с дальневосточных золотых приисков — он управлял ими последние десять лет — на золотые прииски в Среднюю Азию, куда его перевело министерство. Так что ехали они со всеми пожитками.
После двух суток пути позади осталась Чита. Поезд мчался по Забайкальской железной дороге.
Перед Петровским Заводом супруги вдруг начали беспокойно рыться в чемоданах, что-то вынимали, перекладывали.
— Разве вы тут выходите? — удивилась Валя.
— Нет, мы едем с вами еще трое суток, до Новосибирска, — ответил Григорий Константинович, снимая с верхней полки узел и передавая его Анне Яковлевне. — В Новосибирске пересядем на другой поезд.
— Почему же вы собираете вещи?
— На первой станции за Петровским Заводом у нас живет дочь, — объяснила Анна Яковлевна и переложила из одного чемодана в другой два свертка материи, коричневую шубку и детские валенки.
— Когда выезжали, мы ей дали телеграмму, — сказал Григорий Константинович, — она нас встретит.
— Мы ее уже восемь лет не видели, — добавила Анна Яковлевна, а Григорий Константинович продолжал:
— Она у нас геолог. За это время вышла тут замуж, муж — инженер, у них уже дочурка семи лет. Ни мужа, ни внучки мы не видели.
— Только теперь познакомимся, — добавила Анна Яковлевна, снова забираясь на свою полку.
Когда поезд остановился на станции Петровский Завод, в купе вошел молодой человек в темной шинели и спросил, здесь ли едет Григорий Константинович Чулимов. Увидев нашего соседа, он спросил:
— Это вы? — и протянул ему руку. — Я муж Нади.
— Надюшин муж?
Анна Яковлевна беспокойно заворочалась на своей полке и стала слезать, торопливо и неловко.
— Надюшин муж! — И взяв его за руку, она устремила на него долгий взгляд, в котором было столько доброты и грусти. — Надюшин муж…
Он нарочно приехал на Петровский Завод, рассказывал молодой человек, чтобы встретить и проводить тестя и тещу до первой станции, где их ожидают Надя с дочуркой.
Вот и станция. В купе вбегает Надя — высокая русоволосая женщина, — обнимает сперва Анну Яковлевну, потом бросается на шею Григорию Константиновичу.
— Мамуля… папа! — и она заливается слезами.
— Что ты плачешь, глупенькая? — утешает ее Григорий Константинович. — Вот мы и увиделись, здоровы. Жаль только, что не можем у тебя остановиться — спешим… Муж у тебя хороший, а внучка…
Внучка, большеглазая Наташа, в светлой дошке, с любопытством разглядывает из-под меховой шапочки дедушку с бабушкой и недоумевает: чего это мама плачет? Но она не успевает разобраться — взлетает в воздух в сильных руках незнакомого дедушки.
Тем временем Анна Яковлевна успела передать Наде два чемодана. Надя отказывается — у них все есть, живется ей хорошо, она так рада, что удалось повидаться, — но Анна Яковлевна сказала неожиданно повелительно:
— Бери-бери! Тут кое-что для тебя и для Наташки…
Как одно мгновение, пролетели десять минут. Молодые супруги с ребенком вышли. Поезд тронулся. Анна Яковлевна и ее муж сидели у окна, друг против друга, и молчали. По худым щекам Анны Яковлевны текли слезы, у Григория Константиновича глаза тоже были влажные…
Еще два дня миновали. Позади остались Байкал, Ангара с ее гигантскими гидросооружениями, Иркутск.
Перед Красноярском Григорий Константинович и Анна Яковлевна снова принялись за свои чемоданы.
— А теперь что? — спросила Валя.
— В Красноярске сын у нас, — ответил Григорий Константинович. — Он нас будет встречать всем семейством. Мы ему телеграфировали.
В Красноярске купе сразу заполнилось. С большим тортом и всякой всячиной в руках вошли рослый подполковник с коротко подстриженными усами, его жена, от которой пахло морозом и духами, и двое детей — мальчик лет тринадцати и смуглая девочка лет десяти. Получасовой стоянки хватило на то, чтобы выпить за встречу, закусить остатками жареного гуся, который принесла Надя, рассказать о Наде и ее муже и их дочери, расспросить о родне, насмотреться друг на друга за все пять лет, что не видались, и оделить детишек подарками.
Но вот и Красноярск позади.
Вечером мы с Григорием Константиновичем сидели в вагоне-ресторане и пили пиво.
— Как по-вашему, — обратился он ко мне, открывая новую бутылку и наполняя стаканы, — дорогое это слово — «отец»? А?
Он отпил из стакана, сдувая пену.
— Но еще дороже — «дедушка!» Хороши у меня внуки?
— Очень славные!
— Как вам нравятся сын, дочка?
— Очень нравятся…
Григорий Константинович долил стакан.
— А похожи они на меня? — спросил он.
— Этого я бы не сказал…
Действительно, мне бросилось в глаза, что ни сын, подполковник, ни дочь ничем не напоминали ни Григория Константиновича, ни Анну Яковлевну и друг на друга не были похожи.
Я сказал об этом Григорию Константиновичу и добавил:
— Это случается.
— Случается? — переспросил Григорий Константинович, следя, как оседает пена в стакане. — Да, случается, — повторил он, поднимая стакан и так и держа его в воздухе. — Случается, что в тяжелое время войны, бедствий отец погибает где-то у Перекопа, мать умирает в деревне от голода… И остается двухлетний мальчик один-одинешенек… Что тут поделаешь? А в своей собственной семье нет детей. Жена была сиротой, с семи лет жила у дяди кулака, надорвалась на тяжелой работе и не могла иметь детей, — вот и принимают такого крошку… сына. Но ведь скучно ему расти одному — принимают девочку, сестричку ему… А чтобы никто никогда не мог им сказать, что они сироты, переезжают на новое место, где их никто не знает. И дети вырастают, выходят в люди, и сами не знают…
— До сих пор? — с удивлением спросил я.
— До сих пор…
Когда мы возвращались в купе, Григорий Константинович обернулся ко мне:
— Просто пришлось к слову, и рассказал, ведь мы с вами, верно, никогда больше не встретимся.
А потом, когда я собирался открыть дверь нашего купе, он на мгновение придержал мою руку.
— Смотрите, не проговоритесь при моей старушке… Ладно? — подмигнул он мне с видом заговорщика.
Ночью поезд прибыл в Новосибирск.
