Борис Миллер - Под радугой (сборник)
Нет, это не луна смотрела на него через окно! То был добродушный и чуть насмешливый взгляд старого друга. Не одну ночь за эти долгих четыре года провели они вместе, и теперь этот друг немало удивлялся странному состоянию, в котором он застал Гершла… А Гершл, прислонившись к коридорной стене, смотрел, чуть прищурившись, на освещенное луною окно, как будто хотел все объяснить.
«Ну и что же? Ты и в самом деле видела меня не раз очень далеко отсюда. Ты видела, как я искал убежища в лесу, ползал под огнем по открытому полю, видела меня и на машинах, и в реке, видела и как я посылал смерть врагу, и как сам истекал кровью, дрожа под твоим холодным, мертвым светом… А сейчас ты видишь меня здесь, у родного порога… И сколько раз, попробуй вспомнить, я спрашивал у тебя: „Буду ли я еще когда-нибудь здесь?“ А ты всегда равнодушно отвечала: „Кто знает?.. Доберешься — твое счастье…“ И вот я здесь. Знаю, ты удивляешься тому, что я стою у двери своего дома и не осмеливаюсь постучать… Но ты должна понять, глупая, что невозможно в одну минуту сделать то, к чему стремился долгие месяцы, годы… Дай отдышаться, дай собраться с мыслями…»
Что в сравнении с этими годами значит еще несколько минут у двери? Они ему были нужны — нужны не только для того, чтобы перевести дух, но, главное, для того, чтобы хоть немного осмотреться в этом узком коридоре у двери и почувствовать, как жили здесь его близкие, понять то, чего он никогда не мог вычитать из редко доходивших до него писем жены…
Гершл окинул коридор быстрым хозяйским взглядом, заметил ржавый гвоздь, неумело вбитый над дверью и загнутый вниз, к притолоке. «Отставать начала», — подумал он и потрогал старое сукно, которым дверь была обита.
На чердак вела знакомая лесенка. Внизу она была освещена луной, верх оставался в тени. Под нижней ступенькой Гершл заметил что-то и, не успев подумать, что бы это могло быть, вспомнил, что здесь всегда лежит половая тряпка. От этого ему сразу стало тепло: значит, жена, оставшись одна, работая, все же не забыла старой своей привычки ежедневно мыть полы… И Гершл сразу явственно ощутил идущий из-за дверей запах свежевымытых полов… Их мыли, наверное, сегодня. А может быть, вчера?.. Ведь сегодня они еще ничего не знают…
Да, ни в одном из писем жены он не прочел того, что сейчас рассказала вот эта половая тряпка под ступенькой… Он вдруг подумал, что жена, наверно, сильно изменилась за эти годы, постарела… Он даже попытался представить себе морщинки, которые легли возле ее продолговатых черных глаз… Но зачем представлять — ведь он ее сейчас увидит.
Но тут же ему захотелось, чтобы момент встречи оттянулся еще немножко. Так волновала мысль, что вот сейчас осуществится его сокровенная мечта. И чтобы оттянуть это мгновение, он поднялся по лестнице на чердак. Оттуда пахнуло на него издавна знакомым запахом сухого песка, который здесь насыпали, когда строили дом, и еще он ощутил запах наколотых, сложенных для просушки дров. Значит, и сейчас, как и тогда, на чердаке складывают дрова, чтобы не таскать тяжелые охапки из сарая на второй этаж. А кто теперь колет дрова? Неужели, сама Лия? А может быть, сын? Ведь он уже большой, ему исполнилось десять лет.
Гершл посветил карманным фонарем и увидал в углу кучу наколотых дров… Он взял полено, подошел с ним к окну. Полено было кривое и пахло клеем. На нем были следы тупого топора, и по ним можно было определить, что дрова рубила неопытная рука.
Гершл подержал полено в руке, как бы взвешивая его, и сбежал с ним по лестнице, наполовину освещенной лунным светом. На последней ступеньке он остановился, вернулся, положил полено на место и в следующую минуту снова стоял у двери.
Все так же отчаянно стучало сердце. Хорошо все-таки, что он еще по эту сторону порога. Сейчас он увидит всех сразу — Лию, сына, дочь… Когда он уезжал, ей было всего два года. Теперь ей шесть лет, и она, наверное, его не узнает. Да, хорошо, что он еще не вошел. Его ждет такое счастье, — как же можно сразу? Надо подождать, хоть немного отдышаться, подготовиться…
Гершл прислушался. За дверью царила тишина. Там все спали и ни о чем не догадывались…
Гершл рассеянно смотрел на дверь. Пятнадцать лет! Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он приехал сюда. Тогда это место только начинало отвыкать от старого своего имени и привыкать к новому — «Биробиджан»…
Это слово долетело до далеких западных границ и, словно магнит, стало притягивать к себе людей — крепких, здоровых, любящих труд и не боящихся трудностей. Гершл Бас был такой парень, сильный и смелый. Тогда-то он и приехал сюда из местечка под Минском. Он привез сюда крепкие руки, ремесло плотника и нерастраченную силу своих двадцати шести лет. Вместе с ним приехала его молодая жена.
Гершл имел обыкновение все, что делает, делать как следует, не любил он обманывать ни себя, ни других.
— Если работать, так работать хорошо, — говорил он, еще будучи в местечке.
Жил он там неплохо, работал, зарабатывал. Но когда пришла весть о Биробиджане — огромном и богатом крае, нуждающемся только в таких людях, кто умеет и любит работать, — Гершл решил: «Ехать так ехать!» И увез с собой жену и родителей. Удобств здесь было мало, но зато перспектив много. Гершл понял, что нужно засучить рукава и поработать.
— Строить так строить! — сказал он.
И нет в городе дома, к которому Гершл не приложил бы своих рук. И этот, свой дом он тоже сам строил. И вот эту дверь, у которой он сейчас стоит, Гершл прилаживал своими руками. Он сам обил ее войлоком, — сейчас он во многих местах выглядывает из-под протертого сукна. Что удивительного? Столько лет прошло. Из этой двери он вышел четыре года тому назад… Здесь, на пороге, Лия бросилась к нему на грудь и, не выдержав, разрыдалась. Дети стояли возле нее и с испугом смотрели, как он уходит от них… Тяжело было на сердце. Он мало надеялся, что когда-нибудь вернется к этому порогу.
Но уж воевать так воевать! — решил тогда Гершл. В армии он стал сапером. Приходилось строить мосты, переправы. Случалось, надо было очистить поле от мин, идти в разведку. Он скоро привык к трудностям военной жизни, привык к мысли о смерти, сторожившей на каждом шагу. И работу свою он всегда выполнял спокойно, с уверенностью, что делает то, что должен делать.
Он был под Сталинградом — среди тех, кто вошел в освобожденный город.
Он переправлялся через Днепр и Буг, оставил позади Вислу, Дунай, дрался у Кенигсберга. О каждом из этих мест остались у него на память ордена и медали. Тело было исполосовано рубцами ран.
Теперь по ту сторону двери, у которой он стоял, ждало его счастье…
Эшелон, с которым ехал Гершл, прибыл не днем, как он рассчитывал, а ночью. Жена и дети, наверное, получили его телеграмму с дороги и вчера его встречали. Ждали, наверное, весь вечер и так и не дождались. Ночью на вокзале никого не было, кроме носильщиков и дежурного по станции. Эшелон постоял несколько минут и, коротко свистнув, двинулся дальше, оставив на перроне пять-шесть демобилизованных с узелками. Они вместе сошли с перрона, дошли до Советской площади и здесь расстались.
Впервые после четырехлетней разлуки он шел по спящему городу, который сам строил. Луна сеяла голубоватый свет, заливавший улицы, дома и оголенные осенью деревья. Вдалеке темнели холмы и сопки.
Гершл чуть не бегом побежал по зыбким деревянным тротуарам к своему дому. Не чувствуя тяжести узлов, он взбежал на второй этаж и остановился у двери своей квартиры…
Он стоял у двери, столько раз снившейся ему в эти годы, столько раз являвшейся ему в мечтах…
Прошло еще несколько секунд. Сердце все так же громко стучало — казалось, что этот стук может разбудить спящих за дверью… Наконец Гершл поднял дрожащую руку и несколько раз постучал по косяку. Напрягая слух, он уловил торопливую суетню и услышал голос из дальней комнаты:
— Кто там?
— Это я! — крикнул Гершл изо всех сил. Он продолжал сотрясать дверь ударами, как бы желая заглушить ими стук собственного сердца…
1945
В пути
На небольшой дальневосточной станции нас было только двое пассажиров, ожидающих московский поезд, проходивший здесь поздно ночью, — я и молодая женщина, медицинский работник, ехавшая в отпуск к родным в Новосибирск. Билеты у нас были в один вагон, а когда мы сели в поезд, оказалось, что свободно одно лишь последнее купе у самого входа.
На рассвете я проснулся от ощущения, что поезд остановился. Открыв глаза, я увидел следующее: одной ногой на моей, другой — на полке моей соседки стоит пожилой мужчина необычайного роста и толщины, а несколько человек, выстроившись цепочкой от двери, подают ему один за другим бессчетные чемоданы и узлы, и он с поразительной легкостью отправляет их на верхние полки.
— Ай! — сверху вдруг сорвался большой чемодан и упал на полку моей соседки. На счастье ее ноги не пострадали. Она даже не проснулась.
