Георгий Марягин - Озаренные
— Эх, Оля, сердце мое! — сказал, веселея, Сечевой. — Спит зараз моя Настя... Под таким одеялом, шо только графы и князья имели. Сверху шелк, снизу атлас. Все для Насти Дмитровны. Кто на «Победе» в театр ездит? Настя. Кто у котиках ходит? Настя. Кто на курорт ездит? Опять же она, Настасия Дмитровна Сечевая... Сегодня поднялся Герасим Миронович с забою, а ему бухгалтер сразу три тысячи, как копеечку. А ты мне графин ставишь. Ставь, приказываю, ведро! Все графины налей, шо в буфете есть... Гуляет забойщик Сечевой! — залихватски гаркнул он.
Алексей с интересом смотрел на Сечевого. Тот, видно, выпил уже немало.
— Давай, Олеся, как приказано! Я с товарищем изобретателем беседовать буду. По-культурному. Он изобретатель. Я шахтер.
Сечевой немного помолчал, потом отхлебнул пива и вдруг, резко обернувшись к Степанюку, повелительно бросил:
— Иди!
Степанюк недовольно вскинул брови, еще больше нахохлился.
— Зачем вы его так? Пусть сидит, — сказал Алексей.
— Говорю — до дому иди! Я желаю поговорить с человеком, а ты прилип до меня, как банный лист.
Степанюк покорно поднялся и пошел к выходу.
— Не для его разуму разговор. Пить я не буду... Оля, — сказал Сечевой буфетчице, — я про ведро пошутковал... Так?! Значит, машину сделали, товарищ конструктор. А что она мне даст? — недружелюбно, в упор глядя на Алексея, полушепотом произнес Сечевой. — Всех на ставку переведут? Лучшие работники славы лишатся?
Алексей настолько оторопел от неожиданного вопроса, что сразу не мог даже понять его...
— Какой славы?
— Нашей... Угольной... Подземной, — отрывисто, со злостью швырял слова Сечевой.
— Я вас не понимаю, — спокойно сказал Алексей.
— А мы вас понимаем! И очень здорово понимаем! — злорадно процедил сквозь зубы Сечевой и, ближе пододвинув табурет, подсев вплотную к Алексею, быстро заговорил, торопясь высказать все, что накопилось на душе.
— Нет машины — Герасим Сечевой первая фигура. Почетный шахтер! Мастер угля! А пришла машина, и нема Сечевого. Нема! Ручка до мотора. К этому делу любого поставь, и он будет работать. Любого шлапака.
— Вы чушь порете, — вспылил Алексей. — Никто у шахтеров славы не думает отнимать. Разве врубмашинистов или комбайнеров на пологих пластах не уважают за их труд? Зарабатывают они не меньше забойщиков.
— Это мы слышали, слышали, товарищ изобретатель, на митингах. Не думайте, шо Герасим Сечевой темная людина, як говорят, шо ему лишь бы гроши. Знаю, — безработным не буду. Захочу машинистом стану. Может, и заработаю столько. А все не то! То ж машина будет действовать... А потом — разве все машинистами станут?
— Вы давно на шахте работаете?
— Сколько мне нужно, — уклончиво ответил Сечевой и ехидно добавил: — Может, еще про батька спросите? В отделе кадров все записано, кто такой Сечевой. — И, поднявшись со стула, добавил: — Все в чужую душу залезаете, товарищи изобретатели, как ее перестроить, думаете. А она закрыта для вас шахтерская душа. — И, уставившись на Алексея темнеющим взором, сказал: — Ще пошлють за Герасимом Сечевым. Помогайте, Герасим Миронович, нам комбайн лаву недорубал... Будет по-моему! Будет, товарищ изобретатель.
Он, размашисто ступая, вышел из столовой.
К столу подбежала раскрасневшаяся Оля. Она прерывающимся голосом сказала Алексею:
— Вы на него не обижайтесь, Алексей Прокофьевич: как выпьет, так и ссорится со всеми. В ту получку главного инженера при всех ни за что осрамил. Сегодня к вам пристал.
Алексей налил пива. Медленно отпивая золотистую влагу, припоминал сказанное Сечевым. «Что заставило его так прямо и откровенно говорить со мной? — удрученно думал он. — Боится потерять заработок, профессию? Да ведь не отнимет машина у людей ни славы, ни творчества, ни достатка...»
15
Огромные, как плакаты, листы заявок на материал закрывали весь стол. Барвинский просматривал перечень материалов: цемент, сталь, рубероид, листовая медь, фланцы, патрубки, винты, болты... Размеры. Штуки. Килограммы. Тонны. Пачки... Он хорошо знал: заявки составили по прошлогодним. Но нужно было просмотреть все это нудное перечисление материалов и изделий: упусти что-нибудь, и снова затяжка ремонта, простои...
— А, черт с ними! — Барвинский, рывком перевернув листы, стал подписывать ведомости. «Все равно в тресте механически сократят. Так из года в год тратишь время на всякую ерунду...»
Взгляд задел листок календаря — двадцатое июля... «Через месяц будет двадцать лет как получил диплом. Треть жизни прошла. Изо дня в день одно и то же, — заявки, ведомости, наряды на ремонты, ползание по лавам».
Он встал из-за стола, подошел к окну. Зеленые островки поселков среди рыжего плоскогорья выгоревшей степи. Знакомый пейзаж. Сколько раз он смотрел на него...
Барвинский прикинул в уме: двадцать помножить на триста шестьдесят — семь тысяч двести! От этой цифры стало тоскливо. Он снова сел за стол, вынул чертежи, присланные из треста. Так всегда, чтоб уйти от надоедливых мыслей, переключался на другое, «нырял» в работу. Но просмотр чертежей не успокоил. Барвинский еще больше раздражался, проверяя узел за узлом. «Модернизированная породопогрузочная машина... Что же тут модернизировано?» Заговорила ревность конструктора: «Рычаги переделали, а ковш прежний — будет рассыпать мелкую породу. Придется за машиной идти уборщикам с лопатами».
Странные бывают совпадения в технике. Когда-то и он продумывал такую машину. Он порылся в столе, вытащил папку с эскизами. «Ну да, такой же транспортер, такой же ковш! Все после других спохватываешься... Вот эти бумаги помешали довести до конца», — с ненавистью взглянул он на ведомости.
Барвинский достал еще несколько эскизов из папки. Простые, похожие на стакан, фигуры, с буфером, как у железнодорожных вагонов. Механическая крепь...
Новая техника когда-то толкнула его на поиски. До войны на «Профинтерне» испытывали врубовую машину с двумя барами. «А ведь комбайн Заярного на других шахтах нельзя будет эксплуатировать без механической крепи... Может, показать ему эти эскизы? Кажется, настоящий горняк. Не из тех пижонов, что спроектируют какую-нибудь мясорубку на гусеничном ходу и кричат на всех конференциях:«Идеальная машина для разработки углей!»
Припомнился разговор с Кореневым: упрек парторга в оторванности от людей снова прозвучал обидно. «Завертелся. Все делаешь на ходу, наспех. Да я ли один? Недаром главных механиков шахт называют пожарными механиками. Не только свободного дня — свободного часа не выберешь. Вся жизнь от наряда до наряда». Барвинский сгреб эскизы, расчеты, швырнул в папку. «Отдохнуть как следует нельзя. Скоро осень. Опять подготовка к зиме. Отпуск дадут в октябре. Какой это отпуск! В прошлом году отпустили в ноябре».
Стало еще больше не по себе, он поднялся из-за стола.
В кабинет вошел заведующий ремонтными мастерскими Канчужный — мясистый с самодовольно-нагловатым лицом.
Глядя на него, Барвинский вспомнил, как однажды Канчужный пришел к нему на именины и, не давая говорить другим, рассказывал про своего отца, который был управляющим рудниками, первым советским «красным директором». «Настоящий кадровый пролетарий»...
— Автоген нужно везти на ремонтный завод, — сказал Канчужный.
— Что же, везите, — безразлично ответил Барвинский. Он увидел, как мимо окон прошли Заярный и Звенигора.
Снова подумалось о механическом креплении.
16
В «нарядной» вывесили огромное объявление: «В воскресенье в шесть утра от клуба отправится автоколонна к Безымянной косе. Все свободные от работы — на прогулку!»
Ранним воскресным утром у клуба было людно и парадно, как на первомайском митинге.
Алексей пришел к клубу незадолго до отправления колонны. Варя уже стояла у головной машины, беседуя с Шарудой и его женой. В светло-зеленом платье, в новеньких туфлях на низком каблуке, с небрежно накинутым на плечи газовым шарфиком, она казалась вышедшей из сказки.
— Садитесь к нам, Алексей Прокофьевич, — окликнул Алексея Шаруда, — вся машина свободная... Да скорей, а то уже по копям скомандовали, я к шоферу сяду, а вы с Варварой Андреевной рядом...
Едва успели разместиться — раздался сигнал отправления. Председатель шахткома на мотоцикле повел колонну. Пыль клубилась за глубокинцами. Песенное эхо будило лазоревые, прогретые солнцем просторы. Люди хмелели от быстрой езды, солнца, ласкового ветерка.
К восьми утра были возле совхоза на Безымянной. Там кипели самовары, вились дымки над вмазанными в обрыв котлами. Буфеты ломились от снеди. В абрикосовом саду разбили палатки, расставили топчаны. Отдыхай, загорай, веселись!
Цветистый, громкоголосый хоровод закружился на берегу, в саду. Там выступают кружковцы, здесь собрались пожилые, поют под баян...
