Василий Еловских - На Сибирском тракте
Он затолкнул спичкой в мундштук папиросы клочок ваты и сказал:
— Врачи рекомендуют совсем бросить курить. Сердце у меня пошаливает.
Буйнов говорил чуть жеманным голосом, и не верилось, что у него больное сердце.
— Устаю очень.
— От чего устаете?
— Да боже мой! В управлении культуры я фактически выполнял две должности — начальника и его заместителя. Так ведь? В учебном комбинате за всех тянул. В облплане у меня небольшая должность. Но и здесь, откровенно вам скажу, всю самую черновую работу везу на себе. Это между нами, конечно. Вы же знаете, я человек безотказный. Если говорить откровенно, обижают меня. Всегда работал на руководящих должностях. А сейчас — на задворках. За что?
«За дело», — мысленно возразил ему Лапшин.
— Вы не слушаете меня? — спросил Буйнов.
— Да нет, слушаю. Что вы, что вы!..
— У начальства сложилось обо мне неважное мнение. У нас ведь умеют утрировать. А потом поди докажи, что ты не верблюд.
Лапшину стал надоедать разговор. Кроме того, его ждала возле кинотеатра жена. Но Дмитрий Дмитриевич стоял. Он считал неудобным уйти — Буйнов обращался к нему как к доброму знакомому. Люди, попавшие в беду, обиженные, неудовлетворенные, почему-то часто искали сочувствия у Лапшина. Он подумал об этом и сказал:
— Странно, очень странно.
— Что? — спросил Буйнов.
«Нет, отчего все же они лезут ко мне со своими обидами?» Стараясь ответить на этот навязчивый вопрос, Лапшин почти не слушал Буйнова.
— До свидания, Дмитрий Дмитриевич!
Лапшин улыбнулся, чувствуя, что улыбка получилась натянутая.
«А все же он властолюбец», — решил Лапшин. Дмитрий Дмитриевич не понимал людей, которые так вот упорно стремились к власти.
Перед октябрьским праздником они встретились в обкоме партии, куда Дмитрий Дмитриевич приезжал на совещание. Яков Ефимович и на этот раз выказывал радость, справился о здоровье и рассказал, как он прошлым летом лечился на курорте в Ессентуках.
В декабре шестьдесят второго года при укрупнении районов Лапшин получил новое назначение — директором Дома народного творчества. Это было, конечно, не ахти какое повышение, но все же его отметили.
В город Лапшин прибыл уже в январе, в воскресенье днем. Побродил по улицам, выпил пивка, а вечером, побрившись в гостинице, он крепко надушился одеколоном — так, что самому смешно стало, — и отправился в драматический театр посмотреть спектакль.
Десятки электрических ламп освещали длинное фойе, блестели паркет, люстры, ручки кресел, рамки картин. Улыбались друг другу нарядно одетые люди, медленно прохаживающиеся по залу.
Недалеко от входной двери, на видном месте, стоял Буйнов и что-то убежденно говорил пожилому представительному мужчине. На нем был красивый черный костюм и белый галстук, Яков Ефимович выглядел молодцом.
Лапшин громко, с улыбкой приветствовал Буйнова. Но странное дело: Яков Ефимович будто не слышал. Дмитрий Дмитриевич подошел ближе и еще раз сказал раскланиваясь:
— Здравствуйте, Яков Ефимович! Здравствуйте!
Буйнов небрежно кивнул и отвернулся.
Дмитрию Дмитриевичу вдруг до смерти захотелось курить. В курилке в густом сизом дыму он заметил длинную фигуру своего старого знакомого — инженера областного отдела кинофикации, человека веселого, большого любителя театральных зрелищ.
— Послушай, — спросил Дмитрий Дмитриевич у кинофикатора, — ты ведь знаешь Буйнова?
— Еще бы!
— Что это стряслось с ним? Он какой-то не такой…
— Нельзя так о своем начальнике… — усмехнулся кинофикатор. — «Стряслось….», «не такой…»
— Что значит «о своем начальнике»?
— Ах, ты еще не посвященный. Темнота, темнота! Дней десять назад Буйнова утвердили начальником управления культуры сельского облисполкома. А Дом народного творчества, как сказывают, к нему, к этому управлению, отходит. Не знать своего прямого начальника! Ай-яй-яй! Ну, не сердись, не сердись. Подвезло нынче кой-кому во время перестройки. Но Буйнов, надо сказать, работяга и грамотен. Личность, в общем-то, заметная.
Дмитрию Дмитриевичу не хотелось работать под началом Буйнова. Но что делать? Перейти в другую организацию? Хорошо ли перескакивать с места на место? Да и какая причина? Буйнов — дрянной человек? А где доказательства? Ведь фактов совсем не много.
«Вроде бы ничего страшного не случилось, а почему у меня такое скверное настроение? — думал Лапшин, выходя из курилки. — Поживем — увидим. В конце концов, мне не лобызаться с ним. Посмотрим, как поведет себя. В случае чего — на партсобрании обсудим. Что, в самом деле!..»
Буйнов стоял на том же месте. Вот он стал глядеть на зрителей, разгуливающих по фойе. Уловив холодноватый взгляд Буйнова, Дмитрий Дмитриевич поджал губы, нахмурил брови. Но Яков Ефимович уже отвернулся и снова разговаривал со своим соседом — представительным мужчиной.
РЯДОВОЙ ВОРОБЬЕВ
Весной сорок пятого года я служил командиром оперативного взвода в войсках НКВД. Вместе с такими же, как сам, здоровыми парнями гонялся за бандитами, которых довольно-таки много осталось в Прибалтике после войны.
Однажды в конце мая мы заночевали в старинном каменном дворце. Он стоял в глубине курляндского леса, вдали от населенных пунктов и хуторов. От усадьбы к лугам вилась между деревьями широкая проселочная дорога.
В годы оккупации во дворце жил немецкий барон. Перед приходом Советской Армии он убежал на Запад и увез с собой всю мебель. Сейчас одинокое громадное здание с многочисленными оголенными комнатами, поломанными дверями и выбитыми стеклами вызывало странное чувство, словно привиделось во сне.
Я сидел в большом зале с четырьмя офицерами и курил слабенькие, будто сенной трухой набитые, трофейные немецкие папиросы. Из лесу проникал прохладный ветер, и было слышно, как шумят сосны.
Командир роты старший лейтенант Кондратьев уселся в ветхое ободранное кресло, которое солдаты притащили из сарая. Все другие офицеры разместились на скамье, полчаса назад сделанной солдатами из старых досок.
Командир первого взвода лейтенант Чебякин бросил окурок, закурил другую папиросу и, хмурясь, заговорил:
— Понимаете, какое дело… Мне во взвод недавно нового солдата дали. По фамилии Воробьев. Илья Воробьев. Раньше он при штабе полка служил, был там кладовщиком или завскладом, что-то так вот… Со странностями солдат. Даже со слишком большими. Всё какие-то крайности. Стреляет отлично. А выправка отвратительная. Гимнастерка всегда помятая, ремень затягивает так слабо, что хоть два кулака суй. Бьемся мы с ним, бьемся, а проку все равно нет. Он, этот Воробьев, может пройти километров сорок, и хоть бы что ему. А вот по тревоге быстро в строй становиться не может. Все молчит. Нелюдим, а в походе последнюю портянку отдаст товарищу. Сам замечал. И все у него так: одно хорошо, другое плохо. И, пожалуй, больше плохого.
Я видел этого солдата. У него действительно не было настоящей воинской выправки. Есть люди, которые впервые наденут солдатскую форму и даже не заправятся как следует, а на них любо-мило смотреть. Воробьев же был небольшого роста, большеголовый, широкоплечий, сутулый, где уж тут до молодцеватости. И по всему было видно, что он безразлично относится к своему внешнему виду.
Командир второго взвода лейтенант Павловский, высокий стройный мужчина, отличный строевик, служивший до войны в Московском осоавиахиме, сказал:
— Да-а-а, задача. Конечно, сразу ничего не добьешься от этого Воробьева. В строю не был, дисциплины настоящей не чувствовал. Кладовщик и строевой солдат — что может быть общего?
— Вообще-то он исполнительный, — неуверенно пробормотал Чебякин. — Только… Только все же не солдат, а бревно какое-то.
Утром мы получили приказ — выйти на операцию по уничтожению фашистской банды, скрывавшейся где-то поблизости в лесах. Все годы войны бандиты служили в гитлеровской армии и были на восточном фронте. После капитуляции фашистской группировки в Курляндии они не сдались в плен, а ушли в подполье и стали грабить и убивать советских граждан.
Рота выстроилась возле дворца на большой ровной площадке, посыпанной мелким песком. Ночью солдаты спали в неотапливаемых комнатах на соломе, до утра основательно продрогли и сейчас поеживались в тонких гимнастерках.
Когда была подана команда «вольно» и всем разрешили закурить, лейтенант Чебякин подошел ко мне и сказал с чуть заметной тревогой:
— Идем, значит…
Помолчал и добавил:
— Боюсь вот, чтоб мой Воробьев сдуру не угодил под пулю. Зеленый, необученный.
— Да ничего с ним не случится, — сказал подошедший к нам лейтенант Павловский. — Не такой уж он глупый; по-моему, как раз наоборот.
— К тебе бы его во взвод передать.
— Давай, не возражаю.
