Василий Еловских - На Сибирском тракте
Павел уже мечтал, как начнет просматривать навал — только бы добраться, как найдет редкостные документы; Это будет какой-нибудь донос в жандармерию о ссыльных революционерах или, например, письмо ссыльного, перехваченное жандармерией.
Утром, придя на работу, Долин написал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности, и положил бумажку на стол директора. Дмитрия Ильича еще не было, он позвонил откуда-то, сказал, что задержится, придет часа через два.
Павлу расхотелось работать. Он занимался кое-чем и кое-как, пока не пришел директор.
Как всегда, чопорно поприветствовав научных сотрудников, Дмитрий Ильич скрылся в своем кабинете. Вскоре стало слышно, как он тяжело ходит там и изредка крякает. Он всегда крякает, когда чем-то недоволен или над чем-то мучительно раздумывает. «Прочитал, — догадался Павел. — Не хочет отпускать». Это несколько удивило Долина. Дмитрий Ильич не особенно жаловал его и частенько поругивал. Нужен в качестве завхоза? Да нет, на прошлой неделе приняли завхозом одного весьма расторопного человека.
Вот Дмитрий Ильич поспешно прошел к выходу, ни на кого не глядя.
Сейчас Павел вовсе не мог ничего делать, он чувствовал какую-то непонятную грусть, неловкость и даже злорадство: «Вот так тебе!» В переулке, куда выходило окно, экскаватор прямо на дороге копал траншею. Павел смотрел, как споро работает экскаваторщик, и думал, что близка зима, надо, пожалуй, купить новую шапку. Потом в голову полезли совсем нелепые мысли. Куда бежит по улице, сломя голову, вон та облезлая, видать, бездомная собачонка, какие радостные или печальные события произошли в ее жизни. Он вздрогнул, когда в комнатной тишине раздался телефонный звонок. Окающий мужской голос спросил:
— Это музей? Кто у телефона? Вы кем работаете? А где ваш начальник? Гм. Из горжилуправления. Секисов говорит. Вот какое дело… Бутылку тут наши строители нашли интересную.
— Чего, чего? — недовольно переспросил Павел.
— Да вы не чевокайте, а слушайте. Бутылку, говорю, строители нашли интересную. На Первой Заречной, номер двадцать три, дом ремонтируется. Этот дом нам принадлежит, горжилуправлению. Большой такой, деревянный, с парадным крыльцом посредине. Наискось еще пожарная стоит. Может, знаете?
Еще бы! Павел отлично знал не только дом, но и всех его жильцов. В этом доме жил Муравьев-Апостол.
— Там рабочие убирали печь. Дошли до плахи. Глядят, в плахе паз вырублен. А в нем, пазу этом, бутылка лежит. По объему обыкновенная, только горлышко длинное, как у венгерских бутылок. И темноватая, иззелена как бы. Посмотрели, в бутылке что-то лежит. Вытянули — записка.
Павел дадакал, чувствуя, как весь напрягается.
— Подписана эта записка декабристом Муравьевым-Апостолом.
— Так!..
— Он пишет, что купил этот дом у некоего Пушкарева. По преданию, так и написано — «по преданию», там в давние времена проживал какой-то офицер, он был сослан в Сибирь Павлом Первым. Муравьев-Апостол называет фамилию офицера, но я ее не запомнил. Посмотрите сами. Пушкарева запомнил, потому что у меня свояк Пушкарев. Ха-ха! Дальше Муравьев-Апостол рассказывает, кто из декабристов был сослан в наши края. Фонвизин, Кюхельбекер и еще кто-то. Много там. Один скончался. Ну, а в конце фраза, я ее записал. Сейчас… Вот. «Для пользы и удовольствия будущих археологов кладу эту записку».
— Что еще в записке, не скажете?
— Да вроде бы ничего больше.
— Дата?
— Написано цифрами: тысяча восемьсот сорок девятый год.
— У кого сейчас записка?
— У рабочего Лавриченко, он там за старшего. И записка, и бутылка. Можете забрать и то и другое. Я сказал Лавриченке, чтобы он отдал. Адрес запомнили? Первая Заречная, двадцать три.
Выбегая из музея, Павел думал: почему Муравьев-Апостол ничего не написал о своих политических взглядах? Был уверен, что печь будут разбирать во времена их величеств? Вспомнилось, как прошлой зимой заходил он в тот дом, и жильцы жаловались, что большущая с низким шестком русская печь совсем никудышная, только место попусту занимает.
Значит, все же стоит искать. И он, черт возьми, будет искать! От этой последней мысли стало радостно.
У автобусной остановки Павел повстречал Дмитрия Ильича. Старик тихонечко шагал к музею, увидев Долина, насупился, отвернулся было, но, подойдя вплотную, крякнул и спросил:
— Слушай-ка, чего ты придумал? С заявлением-то?..
— Что? — не понял Павел: он разглядывал номер подходившего автобуса.
— Ошалел ты сегодня, кажись. И куда ты бежишь?
— Потом! — махнул рукой Павел. — Потом!
Дверцы уже закрывались, но он резко отдернул их и заскочил в автобус.
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ
В начале июля Дмитрий Дмитриевич Лапшин сдал последний экзамен в Свердловской партийной школе, получил диплом и начал готовиться к отъезду в Сибирь. Еще до экзаменов его определили на работу — начальником районного отдела культуры.
Четыре последних года Лапшин жил в общежитии школы, а его жена и сын снимали комнатку на окраине Свердловска. Виделись только по субботам и воскресеньям. Хозяйка квартиры была очень своеобразной старушенцией. Она с утра до ночи ворчала. На кого? На жену Лапшина, на соседей, на кошку, которая имела привычку лежать, когда ей надо было ходить, или ходить, когда ей надо было лежать. Иногда ворчала даже на неодушевленные предметы — кровать, зеркало, репродуктор, пришедшие в негодность раньше намеченного хозяйкой срока. Старушка выражала только неудовольствие и, кажется, была совершенно не способна выражать удовольствие.
Неустроенность надоела Лапшину до чертиков, и он был рад-радехонек, когда наконец приехал «к месту назначения».
Был чудный августовский день. Один из тех дней, когда солнечно и не жарко, легко дышится и хочется ходить и ходить.
Лапшин родился и вырос в этом городе. Он шагал по знакомым улицам, и было у него радостное настроение. В родных местах и солнце-то светит мягче, и люди проще, симпатичнее. А главное — не было сейчас у Дмитрия Дмитриевича никакой заботы. Раньше он уставал от мыслей, что у него что-то не доделано или сделано не так, как надо бы.
Дмитрий Дмитриевич зашел в коридор управления культуры, услышал глухие голоса, доносившиеся из кабинетов, и почувствовал знакомое легкое напряжение, какое у него появлялось иногда во время работы и всегда перед сдачей экзаменов.
В приемной начальника управления культуры было тихо, темновато и прохладно. Секретарша сообщила доверительно:
— Начальника управления нету, он у нас болеет все время. А есть заместитель начальника Яков Ефимович Буйнов.
Лапшину показалось, что о начальнике управления она отозвалась довольно небрежно, а о Буйнове почтительно.
Секретарша на минуту исчезла за двойными массивными дверями и, возвратившись, сказала неожиданно холодным голосом:
— Проходите.
Кабинет был огромен. Все в нем с претензией на солидность. Стол метра три длиной, из толстых досок, — сразу видно, по заказу сделан. Возле него — кресла, в каждом из которых вполне может уместиться по два человека.
На столе авторучка. Рядом деревянный стакан с карандашами. На стакане нарисован мальчишка-птицелов. Это была часть чернильного прибора, отделанного палехскими художниками, — штука страшно дорогая.
«Теперь многие стали приобретать авторучки, чтобы не тратить деньги на дорогие приборы, — подумал Лапшин. — И этот тоже борется за экономию. Но уж коли стакан стоит, прибор наверняка портится где-нибудь на складе».
Буйнов был дородным мужчиной. Полная, холеная физиономия его отображала одновременно строгость, недовольство и спесь, а глаза из-под роговых очков глядели внимательно и настороженно.
— До школы вы работали первым секретарем райкома комсомола. Сейчас будете руководить районным отделом культуры. Обычно… э-э-э… идут с повышением. Но вы не огорчайтесь. За выдвижением у нас дело не станет, если, конечно, сумеете показать себя на новой работе.
Голос у него был сильный, уверенный и, пожалуй, чуть-чуть манерный.
— А в том, что покажете себя, я не сомневаюсь. Секретарем райкома комсомола вы работали хорошо. Сейчас получили партийное образование.
«А он, кажется, лицемер», — мелькнуло в голове у Лапшина. Дмитрий Дмитриевич не выносил лицемерия, как и вообще всякого проявления неискренности. Кроме всего прочего, лицемерие казалось ему трусостью, страхом перед людьми. «Такой мощный мужчина», — усмехнулся про себя Лапшин.
— Я, видите ли, охотно иду на должность начальника отдела культуры. Мне хватит и этого.
Буйнов приподнял голову и бегло посмотрел в глаза Лапшину, но Дмитрий Дмитриевич понял, что это взгляд проницательный: Яков Ефимович оценивал собеседника, старался его понять.
«Артист», — отметил Лапшин.
