Василий Еловских - На Сибирском тракте
— Поиски — штука вообще-то заманчивая, что говорить. И ужасно, когда научный сотрудник музея уподобляется сухому канцеляристу. Я вместе с тобой готов помечтать! В самом деле, хорошо бы найти, к примеру, стол, за которым работал Муравьев-Апостол, или халат Кюхельбекера. Но подумай сам: разве может больше ста лет где-то простоять стол или провисеть халат. Стол этот давным-давно изрубили и сожгли, а халат износили до дыр и выбросили на тряпки. Эх ты, ис-ка-атель!
— По-вашему, выходит, Дмитрий Ильич, что не надо нам заниматься никакими поисками?
— Почему «никакими»?.. Мы ведь говорим о декабристах. Занимайся, бога ради. Только помни: в музее и без того порядочно работы — развлекаться особенно некогда. И насчет дров не забудь. Пора вывозить. Говорят, что в тепле-то не только лучше работается, но и лучше мечтается.
Павел по совместительству выполнял еще и обязанности завхоза.
2Наконец-то, кажется, ему повезло. Просматривая газету, издаваемую в конце прошлого века купцом-либералом, Павел вычитал, что трое декабристов проживали первые дни высылки на Воскресенской улице, в двухэтажном доме у мостика через овраг. В музее не знали об этом. Павел осмотрел все дома у оврага по улице Комсомольской, бывшей Воскресенской, побеседовал со стариками, старухами, работниками горисполкома. Того дома не было, и никто не помнил о нем. Дня через три, записывая наговоры у стопятилетней старухи, он спросил, не знает ли она, когда сломали двухэтажный дом у оврага на Воскресенской. Старушка подумала и сказала удивленно:
— А когда его сломали-то? Это мостик сломали, лет щитай семьдесят уж, никак не мене. А дом тот, тот дом должен стоять.
— Да нету у оврага ни одного двухэтажного дома.
— Есть. Тока первый-то этаж в землю ушел. Девкой бегала, дык пол-окошек первого этажа ишо видала. Навроде болотины тама.
Павел нашел этот дом. Он был из толстенных черных истрескавшихся бревен, под крутой крышей, резко осевший на один бок. Такие дома в Сибири еще не в диковинку.
«Хоть бы уж на что-нибудь набрести», — с некоторым страхом подумал он, открывая скрипучую, многопудовую сенную дверь. В избе, пропахшей печеным хлебом и обставленной довольно простенько, — на видном месте постель, рядом горка, сундуки, на полу домотканые половики, — сидели старик и старуха. Она что-то латала, а он курил.
— Я из музея, научный сотрудник, Долин моя фамилия, — представился Павел.
Хозяева удивленно посматривали на гостя. Но, кроме удивления, Павел видел в их взгляде доброжелательность и думал: «Договорюсь».
— Зашел, чтобы спросить, нет ли у вас каких-нибудь вещей или документов, связанных с декабристами. Я узнал, что в этом доме когда-то жили декабристы. Вы знаете об этом?
Старик и старуха медлили с ответом, и Павел, уже предчувствуя неудачу и пугаясь, задал новый вопрос:
— Вообще-то о декабристах вы слыхали?
«Черта они слыхали. Попусту приплелся». За какую-то долю секунды, кроме этой, промелькнула и другая, более радостная мысль: «Пусть не слыхали, а вещи могут сохраниться».
— А как же, — ответил старик. — Мы купили этот дом в двадцать четвертом году. У Трофименки. Самому ему уже было лет под сорок. Так, Шура? Ну, пусть лет тридцать. С Трофименкой жил дед, старый совсем, лет восьмидесяти. Да не столетний. Тоже знаешь, кому прибавлять, — усмехнулся старик, взглянув на жену. — Так дед тот рассказывал, что здесь жили декабристы.
— Дед сам их видел — декабристов? — спросил Павел.
— Я уж не помню, как он говорил. А ты Шура?..
Старуха махнула рукой: дескать пристаете не знаю с чем.
— Мы с женой, надо признаться, не очень-то интересовались этим. Мало ли кто жил. И о декабристах знали только, что они против царя. А сколько их таких ссылали к нам. Радехоньки оба были, что дом покупаем. На новый-то у нас деньжонок не хватало. Попадался тут нам еще один домишко. На Береговой… Так, ничего. Поновее этого. Да место опять же не понравилось, шибко уж далеко от магазинов и от базара. Побегай-ка…
Хозяина дома «повело» не в ту сторону, и Павел не совсем любезно прервал его:
— Того древнего деда, конечно, давно нет в живых. А сын его?..
Оказалось, что умер и сын. Жена сына уехала куда-то, кажется, на Украину.
— Ясно, — вздохнул Павел. — Скажите, пожалуйста, от прежних хозяев сохранились какие-нибудь старинные вещи?
— А с чего бы это они вещи свои оставили? — удивился старик. — Задарма-то кто чего оставляет. А покупать мы больше ничего у них не покупали: на дом едва денег наскребли.
— Ну, какие-нибудь брошенные, совсем не нужные. Не подчистую же они все выскребли, когда уезжали. Может, книги, бумаги оставили или письма. Бывает сунут, забудут и лежит, и лежит.
Хозяева поговорили между собой, и старик встал.
— Пошли в амбарушку. Что-то залежалось вроде бы там. Картина одна старая…
— Картина? — обрадовался Павел. — Кто писал ее, когда?
— Откуда мы знаем, от них осталась. Хотел сжечь как-то, да жена запротестовала. Пусть, мол, лежит, места не пролежит.
В амбаре валялось всякое барахло: коробки, флакончики, стеклянные и металлические банки. Наступая на них и опрокидывая, хозяин прошел в угол и вытащил портрет женщины в грубоватой деревянной рамке. Павел долго вглядывался в портрет. Художник изобразил женщину средних лет, с длинным, толстоносым, некрасивым лицом. Кажется, чиновница. По одежде, прическе, пожалуй, можно определить, в какое время писали портрет. Имя художника не указано. К декабристам эта штуковина наверняка никакого отношения не имела. Но все же Павел сказал:
— Портрет я забираю.
Павел сам переворошил все в амбаре. Ветошь, картонные коробки, изношенные до дыр ботинки и сапоги, поломанные табуретки и стулья — весь этот хлам давно надо было выбросить на свалку, но хозяева по привычке — вот уж поистине древняя — оставляли его у себя. Лишь одна вещь заинтересовала Павла — керосиновая лампа, металлическая, увесистая, видать, ручной работы.
— Когда сделана, не знаете?
— Пошто не знаю. В двадцать первом дружок смастерил.
Вместе со стариком он слазил на чердак амбара, сходил в чулан, но и там ничего интересного не нашел.
Рассматривая портрет, Дмитрий Ильич улыбался. Павел уже давно привык по улыбкам определять настроение этого человека. Сейчас директор как бы хотел сказать: «И зачем ты приволок этакую ерунду?»
Отставив портрет, Дмитрий Ильич хмыкнул:
— Приобретение не очень-то ценное, прямо скажем. Ладно, положи на всякий случай. И скажи-ка, как у тебя с дровами, искатель?
3Подходила осень. Павел уже давно вывез дрова для музея, «организовал» ремонт крыши и теперь, готовя новую экспозицию, рылся в книгах, газетах, ходил на заводы. Поисками документов о декабристах, их личных вещей он больше не занимался. Впервые за два года работы в музее начал он подумывать о безуспешности таких поисков. Вместе с этими думами пришла апатия, Павел стал вял и угрюм.
Как-то беседуя с хранителем фондов областного архива, он узнал, что в архиве освободилось место научного сотрудника. Хранитель фондов сказал:
— Переходите-ка к нам. Наш директор — хороший парень, не похож на вашего сухаря. Правда, о декабристах вы в архиве ничего не найдете. Документы у нас только за последние девяносто лет. Но очень много интересного. Хотите, поговорю с директором?
— Поговорите.
Когда хранитель фондов через день позвонил ему: «Заходите, все улажено», Павел подумал: «И в самом деле перейду». Он частенько бывал в архиве. Ему всегда казалось, что уж где-где, а там есть что поискать. Архив занимал два больших дома. В одном из них, с метровыми кирпичными стенами и узенькими продолговатыми оконцами-щелями, построенном, как говорят, еще во времена Петра Первого пленными шведами, хранилось более полумиллиона архивных дел. Когда-то здесь было хранилище губернского управления. Управление ликвидировали, а документы спокойно пролежали все долгие годы революции, колчаковщины, кулацко-бандитского восстания. Потом сюда навалили «дела» всех дореволюционных учреждений, вплоть до консистории. Многие документы были «обработаны», но часть их еще лежала навалом, никто даже не прикасался к ним — руки не доходили — и не знал, что за бумаги там, о чем. Да и те, что «обработаны», разве просмотрены основательно? Ведь в каждом деле до трехсот листов. А бывает и на одном листе можно найти ценные для науки сведения.
В хранилище нет отопления, зимой бумаги замерзают, к лету оттаивают. Говорят, будто собираются строить большое «типовое» хранилище, а на оборудование старых «не отпускают» денег. Во всяком случае пока документы портятся, и архивисты ничего с этим злом поделать не могут. Если типового хранилища не будет еще лет десять-пятнадцать, от многих бумаг останется одна труха.
Павел уже мечтал, как начнет просматривать навал — только бы добраться, как найдет редкостные документы; Это будет какой-нибудь донос в жандармерию о ссыльных революционерах или, например, письмо ссыльного, перехваченное жандармерией.
