Василий Еловских - На Сибирском тракте
Долго, очень долго он рассказывал о недостатках. Вчера Андрей Евдокимович хотел подсократить несколько абзацев, но члены правления воспротивились. Больше всего возражал, конечно, Иващенко: «Зачем сокращать? Зачем сокращать? Или, может быть, вы думаете, что в нашей работе безобразий мало?» Сердито отворачивая лицо от председателя, он повторял: «Удивляюсь, удивляюсь!»
Андрей Евдокимович читал доклад и прислушивался к собственному голосу, как к какому-то чужому. Голос казался ему сегодня слишком громким и, пожалуй, слишком монотонным, хотя он понимал, что так говорил всегда.
Колхозники слушали плохо, переговаривались, глазели по сторонам и дремали.
Когда объявили прения, первым попросил слова Степан Бондаренко. Он начал так:
— Вот давеча в кабинете председателя меня ну всего изругали, живого места прямо-таки не оставили. Будто я только по сторонам роблю и за план не борюсь. А так ли? Пожалуй, что не совсем так. А ежели серьезно говорить: совсем не так.
«Интересно, выпил он перед собранием или еще старый хмель не вышел?» — задал себе вопрос Андрей Евдокимович.
— Я спрашиваю, пошто плотники не в почете у нас? — выкрикивал Бондаренко. — Ругать ругают. На это мастера. А нет чтоб посмотреть да за хорошу работу поболе дать. Как на заводе. Сто процентов — получай трешку, сто десять процентов — получай пятерку, сто двадцать процентов — получай десятку. О! А что это: хорошо робь, плохо робь — все едино. Только с точек зрения бухгалтерии вроде бы ничего.
А я вам скажу, плотников завсегда уважали. Завьялова Кузьму небось старики помнят. Он ведь к нам из Воронкова в двадцать седьмом, кажись, прибыл. Так Кузьма в Воронкове-то в карты свой двухэтажный домино проиграл. За один вечер начисто все продул: и дом, и амбарушку, и хлев. Под утро сложил ребятенок, женушку в кошеву и выехал со двора свово. Ну, и сразу строиться стал. Пришел ко мне и слезьми исходит: «Пособи». Знал как…
В зале послышался девичий насмешливый голосок:
— Что ты нам анекдоты про кулаков рассказываешь?
Но плотник не считал нужным отвечать на реплики.
— А в войну-то помню, хо!.. Сам секлетарь райкома Иван Куприяныч, где он счас, не знаю… Сам Иван Куприяныч просил меня: «Помогни, товарищ Бондаренко, «Красному Северу» коровник сделать».
— Ну, в войну, кроме тебя да деда Харитона, и мужиков-то не было, — снова раздался в зале насмешливый голос. — Аники-воины.
Председатель собрания застучал по графину карандашом, призывая к порядку.
— А ты не аникуй, — вконец рассердился плотник. — Ды меня и счас куда хошь возьмут. Хоть в город, хоть в совхоз. А тут правды не было и нет.
Он ринулся с трибуны и, уже шагая по залу, вдруг обернулся и воззрился на Андрея Евдокимовича колючими глазищами:
— А у тя… не то.
«Болван старый! — мысленно обругал плотника Андрей Евдокимович. — Ей-богу, болван. Мало я тебя жучил».
После плотника выступила Надюшка Овечкина. Эта начала с загадочных фраз:
— Вот говорят, что, кто старое помянет, тому глаз вон. А отчего не помянуть? Если оно, старое-то, как бельмо в глазу.
— Попросим товарища Овечкину говорить кокретнее! — крикнул дед Харитон, страшно любивший книжные слова.
— Не спеши кума, еще пуста сума.
Андрей Евдокимович почему-то был уверен, что Надюшка сейчас начнет честить зоотехника. Но та ни с того ни с сего переметнулась на председателя:
— Везде сейчас все по-другому да по-другому а вы, Андрей Евдокимович, все норовите по-старому да по-старому. Прямо вам скажу. Оно конечно неприятно это слышать. За критикой-то в очередь покуда не становятся. Я что-то не видела таких ни баб, ни мужиков.
Андрей Евдокимович вдруг понял, что дело плохо. Колхозники слушали и кивками, поддакиванием и вздохами выражали доярке довольно определенное одобрение. А Надюшка говорила и недоверчиво, сердито посматривала на председателя колхоза.
В прежние годы Андрей Евдокимович давал таким трибунщикам бой: сбивал громкими репликами, глядел сверхстрого — пугал, а когда сам всходил на трибуну, то вспоминал все грехи критикана. Ну, на трибуне действовал осторожненько, а то, чего доброго, и в зажиме критики могли обвинить. Но сегодня что-то с ним случилось. Он не разевал рта. Только однажды пробормотал неуверенно:
— Зачем вы собираете не знаю что?
На это Сорокин отозвался недовольно:
— Дайте же высказаться товарищу.
А Надюшка говорила все громче, все злее, будто ее кто-то подкручивал, как заводной механизм:
— А с техникой-то у нас… Раньше в эмтээс — порядочек. А сейчас трактора гробют, комбайны гробют. Отремонтируют кое-как и опять робют. Горючее жгут как кому на ум взбредет. Во что это все обходится! И никто ничего. Будто так и надо. Или возьмем заготовку кормов… Траву-то косим больше в августе да сентябре, а ведь раннее-то сено куда полезнее. Это, поди, все знают. И о дойке… В других-то колхозах уже не руками, а электричеством доить начинают, «елочки» всякие строют. А у нас? У нас Андрей Евдокимович говорит: «Руками управляйтесь, так-то, дескать, вернее будет».
«Так-то, дескать, вернее будет»? И вовсе я не говорил этого, — рассердился Андрей Евдокимович. — Брешет и не краснеет, чертовка длинноносая».
На первый взгляд казалось, что Надюшка перескакивает с пятого на десятое. То критикует правление за то, что не отремонтированы коровники и телятники, то вдруг начинает рассказывать о пользе искусственного осеменения коров, да причем до бессовестной подробности; Андрей Евдокимович только крякает: «Ну и девица!» Однако в словах ее был определенный замысел: ошельмовать его, Андрея Евдокимовича.
— Чего тут в прятки играть, — продолжала Надюшка. — Скажу прямо: не так как-то у Андрея Евдокимовича все идет. Мужик он в общем-то добрый, что говорить. Но ведь нам доброту его не кушать. Она несъедобна. Лучше б он позлее был, да добился, чтобы на трудодень поболе давали. Чтобы деньгами и каждый месяц. Хватит уж так-то… А то лишь начальство все ублажает.
Надюшка хихикнула. Ей кто-то поддакнул. Андрей Евдокимович лишь поежился.
— Ходит, понимаешь, за уполномоченными по пятам. А их, уполномоченных-то, до трех-четырех человек набирается. От райкома, от колхозно-совхозного управления да ишо из области. Не ходил бы, а попросил у большого начальства трактор заместо уполномоченных, проку-то было бы больше.
А в уборочную что… Гонит на все лопатки хлебосдачу. Зерно осыпается, убирать надо побыстрее. А он — только о хлебосдаче. Все разговоры о хлебосдаче, будто зерно-то выкрасть могут или испарится оно. Будто никак нельзя неделей позже. Машины гробют по грязи-то. А горючего сколько… Чтобы только в районе сказали: впереди, мол, идете.
— Ну, за такие разговорчики о сдаче хлеба государству… — начал было Андрей Евдокимович, но Сорокин прервал его, поморщившись:
— Да подождите вы!
Другие выступающие говорили примерно то же, что и Надюшка, только поспокойнее. Андрей Евдокимович сидел за столом президиума, подперев щеку рукой, и, сердито отвернувшись от зала, смотрел на печку, возле которой примостилась молодуха с мальчонкой. Андрей Евдокимович знал эту женщину еще девушкой. Она уезжала куда-то и приехала с сыном. Была хохотушкой, а стала мрачноватой, и губы обиженно поджаты. Сынишка походил на мать, только все время улыбался насмешливо. «Отцовское», — решил Андрей Евдокимович и подумал, что человек, наверное, и перед смертной казнью иногда о таких же вот пустяках думает.
Сейчас он ощущал какую-то острую любовь и жалость к жене, сыну Мишке, которым не так уж много уделял внимания и с которыми порою был холоден и даже груб. Надо бы полушубишко Мишутке сшить. Андрей Евдокимович сам кроил сыну полушубки и костюмчики. Да и не только сыну, но и себе. Это было его тайной страстью, о которой мало кто знал.
В зале смеялись. Маша Ковалева рассказывала, как они с Иващенко «втемяшивали» председателю колхоза, что надо реже проводить совещания. Андрей Евдокимович не видел в этом ничего смешного. А люди смеялись.
Ковалева, да и все, кто выступал, называли председателя только по имени-отчеству. В их словах Андрей Евдокимович чувствовал одновременно уважение к себе, жалость и пренебрежение. Свои мысли они могли бы выразить одной фразой: «Человек ты в общем-то неплохой, но председательство тебе явно не по плечу».
Колхозники выступали неохотно. Председатель собрания подолгу уговаривал: «Кто еще желает выступить?» Но, подойдя к трибуне, люди начинали с жаром «наводить критику».
Секретарь райкома говорил долго. Речь его была отчетливой, плавной, будто он целую неделю готовился к выступлению. Слова, такие грамотные, такие звучные, больно хлестали Андрея Евдокимовича:
— Слабый колхоз… Андрей Евдокимович — руководитель старой формации… Без глубокого экономического обоснования… Нет чувства нового… Беспомощность… Авантюризм…
