Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)
Гане телефон пришелся по душе. Мне уже давным-давно надоело крутить тюрючок, то есть разговаривать с Ганей, а он все слушал и слушал, цокал языком и понимающе кивал головой.
Телефон я ему подарил и заделался монтером. Нитки то и дело рвались, спички ломались, и Ганя бегал ремонтировать технику ко мне.
Непонятно, как Ганя карабкался по столбу. Вот он добрался до зеленой чашечки, ухватился за нее и принялся трясти провода. Засвистели, защелкали провода, и полетели с них перья и пух разбившихся в ночном полете птиц. Остальное раным-рано подобрали с земли вороны.
Я подошел поближе и увидел, что Ганя забрался на столб очень просто: перевязал столб проволокой, перекрутил концы восьмеркой и в нижний нуль вдел потрескавшуюся, как копыто, сплющенную лапу. Нормальную ногу проволока перетянула бы до крови, а у Гани под проволокой чуть стерлась земля.
Чистильщик природы, ее защитник, Ганя терпеть не мог, когда на проводах или на деревьях болтались посторонние предметы. Потому каждую весну он снимал длинной жердиной с деревьев ребячьи запускалки — гайки с веревочками. Раскрутишь запускалку и зафитилишь под самое небо. Сбивал Ганя тележные ободы, воздушные змеи. С появлением велосипедов пацаны взяли моду — закидывать изношенные покрышки на деревья. Висит резиновый круг на тополе — и вид не тот, и резиной дерево дышит. От запускалок спасу нет: все провода испоганили. До проводов жердиной не достать — вот и приспособился Ганя забираться на проволоке. Он и Елабугу очищал от автопокрышек, тележных колес, от железяк всяких и тряпья. Не дай бог узнает, кто реку загрязнил. Прикатит колесо или покрышку прямо на двор речному обидчику. С таким селезневцы долго не будут разговаривать.
А летом Ганя спас Селезнево.
Ночью горела Согра.
Как в половодье, разлилось озеро огня. Темнели островки заплешин и сырые окопы. Огненные ручьи заползали на бугорки, змейками извивались вокруг них, спускались в сырые низинки и поджидали весь поток, чтобы преодолеть сырую траву. Огонь перебрался через окопы и стекал к задам Селезнева.
Потускнели звезды на заревом небе. Путь огню перерезала дорога. Узкая пыльная полоска. Стоит ее перепрыгнуть, и затрещат сухие бурьяны, прясла, бани, хлевы, избы. Подскакивает огонь. Силится перелететь через ничтожную полоску земли, но не хватает сил без ветра. Выглядывает огонь: нет ли где на дороге разбросанной соломы, соломенного мостика. Нет. И нет пути к ферме, к деревне. Чертова дорога!
Обессилел огонь. Остались одни искорки в верхушках чилизника. Темь. Но одна искорка слетела на дорожную солому, и будто не умирал огонь, и словно не было мрака.
Огонь окружил ферму. Через сырую, истоптанную коровами землю ему не перепрыгнуть к сухому шаткому строению. Надо подобраться сзади, с репейника и конопли прыгнуть прямо на камышовую крышу и хрустеть, трещать, щелкать, пока не очухались люди.
Ферму спас Ганя. Как только огонь приготовился к прыжку с бурьяна на камышовую крышу фермы, Ганя стал топтать горящие кусты своими земляными ногами, жердью ковырять земляную полосу, чтобы оградить строения, дома от огня.
Черная Согра! Какие травы покроют тебя весной? Не нагонит ли ветер на твою обожженную землю лебеду и крапиву, дурман и белену? Сможешь ли ты, Согра, выжить и сохранить свой дерн?
Верю, жив покуда Ганя, вездесущий, неуемный, бескорыстный чистильщик и хранитель земли селезневской, будешь и ты играть, переливаться шелковой изумрудью трав, Согра.
Да ведь стар Ганя, ох как стар! Никто и не знает, сколько ему лет, а он по-прежнему нужен селезневцам.
Утро ирасит нежным светом
В конце июня прошли дожди, и колхозная картошка заросла колючим осотом, цепким вьюнком, овсюгом и другими сорняками.
Председатель Пономарев попросил школьников помочь избавить от сорняков небольшое поле между Селезневым и Зимихой.
Я еще с вечера на велосипеде предупредил второклассников о прополке. Договорились встать пораньше и управиться с утренней прохладой. Как настоящим колхозникам Груня-фронтовичка привезла нам с молоканки флягу с водой, с нашей помощью поставила ее подальше от большака, чтобы не запылилась.
Федька Ренев, чуть потяпав, устало разгибал спину, смотрел из-под ладони: сколько же осталось, и вразвалку шел к воде, долго стучал жестяной кружкой во фляге, жадно пил и остаток небрежно выплескивал в сторону. Но водохлеб Комар не отставал — шибко верток был. К концу, правда, приотстал, поскольку зачастил после воды в кусты.
Притомилась и Нина — она все чаще выпрямлялась и подолгу смотрела грустными глазами на лес. Тяпка падала у нее из рук, девочка спохватывалась и продолжала тяпать. Мне очень хотелось помочь Нине, но при всех решиться на такое я не смел. Роза зорко следил за всем происходящим — тут же завопит: «Жених и невеста поехали по тесто. Теста не купили — невесту утопили». Я подговорил Карася, который закончил свой рядок, помочь для блезира сначала Вовке Пономареву, а потом Нине. Васька поправил за поясом «Батальон четверых» и согласно мотнул головой.
Константин Сергеевич обошел прополотое поле, вытер огромным, как косынка, платком пот с высокого лба и собрался было распустить всех по домам. Но запылил большак, и к полосатому черно-зеленому полю подкатила колхозная полуторка.
Вышел сам Пономарев. В руках он держал большой кулек.
— Товарищи школьники, — прохрипел он и откашлялся, — позвольте мне от имени правления колхоза Чапаева поблагодарить вас за помощь в борьбе со злостными сорняками. А теперь, ребята, за работу скромное угощение.
Ничего себе скромное — по целых пять подушечек, посыпанных соей. Так можно каждый день робить. Да еще прокатят на машине!
Константин Сергеевич дирижировал, а мы, счастливые, дружно пели:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся Советская страна.
Июньский ветер дул в лицо, мы захлебывались от избытка воздуха, от избытка счастья. Как-никак работники, помощь колхозу приносим, с нами считаются.
Над ярко-зелеными полями счастливо, оголтело верещали птицы. В пышном волнении клубились таловые кусты. Облачность леса кружила головы. Тени от редких облаков носились по лугам.
Ренев Федька то и дело привставал, вытягивал и без того длинную шею. Так он всегда тянулся на уроках и тряс рукой, когда хотел, чтобы его спросили. Но сейчас он руку не поднимал, а открыв рот, ошалело смотрел вокруг, точно нас везли по какой-нибудь Африке, а вокруг паслись не коровы и овцы, а жирафы, зебры, гиппопотамы, слоны. Федька довытягивался — майский жук влепил ему такую шишку на лбу, будто вот-вот проклюнется рог.
— Ладно не в рот попал, а то бы застрял в горле, и капец нашему Федьке.
— Кто тады камаринску плясал бы? — подтрунивали пацаны.
— Чо ржете? Я ба его сахаром посыпал и слопал ба, — не растерялся Комар. — Роза сжевал на спор таракана, а я что — рыжий?
Как бы дополняя ребячий праздник, из-за ветряка зарокотал самолет.
Ароплан, ароплан,
Посади меня в карман.
А в кармане пусто —
Выросла капуста! —
замахали ребята.
Я представил, что лечу на аэроплане. И земля сверху, как географическая карта, которая висит у нас в классе на стене.
Я лечу над бескрайней своей Родиной и узнаю знакомые места.
Вот голова веселого человечка в малахае. Еще есть такая загадка: к «я» прибавить рост — и получится полуостров Ямал.
Я летел и радовался, будто подо мной были Уральские горы и Согра, таджикская река Пяндж и Елабуга.
Вот сверкнула среди дремучей тайги сабля-великанша — Байкал. А вот плывет диковинная щука-рыба — Сахалин…
— А если сделают в Казанке аэродром — нас на самолете покатают, Кескин Сергеич? — спросил я.
— Вполне возможно.
Неопределенный ответ не понравился мне: я-то знал, что обязательно покатают на самолете, только бы не уезжать из Селезнева. Хоть бы мамка не забрала меня к себе в Тагил.
Дикий селезень
Сон мешал мне встретиться с кем-то хорошим. Уже который раз во сне я просыпался и бежал к этому хорошему.
Я бежал, и сквозь пелену сна просвечивало дышащее, как цыпленок в яйце, зелено-золотое.
Я бежал. Зелено-золотое вздыхало так глубоко, что пелена растягивалась до бесцветного полушария. Вот-вот лопнет, и я окажусь рядом с зелено-золотым. Но этого не сбывалось.
Из глубины темного длинного коридора ко мне стремительно приближался силуэт матери. Я пятился назад. С тем, к кому я бежал, было бы просто и хорошо. А мать уже почти забылась, и как быть с нею, я не знал.
Мать была досадной помехой на пути. Меня неудержимо влек к себе кто-то другой. Но кто?
