Василий Ганибесов - Старатели
Чи-Фу знал, что они хотят говорить с ним о Ли Чан-чу. Печальный, сел он на нарах, склонился к коленям в ожидании, когда заговорят первыми старшие.
Черный, как головешка, бутовщик «Сухой» Чан Чен-дун достал из сундука горсть земляных орехов, долго хранившихся завязанными в платочке, подал их Чи-Фу.
Хо Хан-ды принес слипшийся от крови платок, черемуховую трубочку, знакомую всем китайцам, и, кряхтя, положил на колени Чи-Фу.
Чи-Фу узнал неизменную трубочку Ли Чан-чу, взял дрогнувшей рукою вымоченный в крови платок и заплакал, вздрагивая острыми лопатками.
Старатели придвинулись к нему. Они хотели утешить его, но не умели — им самим было тоже горько.
Так они молча просидели несколько минут.
— Чи-Фу, — сказал старый Хо Хан-ды, — скажи нам, зачем ты коммунист?
По истощенному лицу Чи-Фу прошли тени мучительного напряжения. Он обернулся к Хо Хан-ды и внимательно посмотрел на него.
— Зачем коммунист? — переспросил он и вдруг вскочил с нар и, прижимая к груди трубку и окровавленный платок и глядя на Хо Хан-ды, громко закричал по-русски: — А зачем наша люди — бедный рабочи человек?.. Зачем?.. Зачем богатый люди карапчи?.. Зачем убивали Ли Чан-чу?.. Зачем?..
Старатели, изумленные неожиданной горячностью всегда застенчивого и скромного Чи-Фу, молчали.
— Честный люди китаец... который шибко любит Китай, — раздельно, с упрямой убежденностью снова заговорил он, — богатый люди прогнал нас. Советский влась принял нас. Советский влась шибко любит рабочий человек. Рабочий человек шибко любит советский влась, любит коммуниза...
Он закрыл глаза и крепко сжал губы. Справившись с охватившим его волнением, Чи-Фу взглянул на старателей и строго сказал:
— Такой рабочий человек — всегда коммунист...
Он повернулся к старику и спросил его по-китайски:
— Ты, Хо Хан-ды, разве не любишь Китай?
Хо Хан-ды, сидевший на нарах на подвернутых под себя ногах, поднял голову, гневно посмотрел на Чи-Фу и медленно проговорил:
— Как можешь ты спрашивать меня: люблю ли я свою мать?!
Чи-Фу положил локти на колени и тихо по-китайски сказал:
— Наш Китай на всей земле — самая древняя страна... Китайский народ живет пять тысяч лет. И все пять тысяч лет китайский народ голодает... Китайский народ грабят англичане, японцы, американцы... Китайский народ имеет только одного друга — Советскую Россию. В Советской России хозяева — не богатые люди, а рабочие люди...
— Чи-Фу, — сказал Хо Хан-ды, — как ты знаешь все это?
Чи-Фу посмотрел на Хо Хан-ды и смущенно ответил:
— В коммунистическом комитете говорили. Я книги читал. В партшколу ходил. В коммунистическом комитете всё знают...
— Ну, говори, — примиренно сказал Хо Хан-ды.
Чи-Фу обтер исхудавшее лицо ладонью, оглядел напряженно слушавших старателей и опять заговорил тихим, еще не окрепшим после болезни голосом:
— Китайский народ — самый многочисленный. В Китае пятьсот миллионов населения...
— О-о!.. — изумленно воскликнули китайцы.
Они в упор смотрели на Чи-Фу, тихо говорившего им о древнем трудолюбивом народе, согнувшемся под тяжестью империалистического ига. Старатели слушали Чи-Фу и дрожали от нетерпеливого желания еще многое услышать о своем Китае, чего они никогда о нем не знали.
— Будет хорошо в Китае. Коммунисты и там есть, — тихо сказал Чи-Фу, хотел подняться с корточек, но у него закружилась голова, и он расслабленно опустился на пол. — Пристал, — улыбаясь сказал Чи-Фу.
Его напоили чаем и увели в больницу.
С этого вечера старатели-китайцы непрерывно дежурили около Чи-Фу. Они лечили его своими китайскими лекарствами, приносили ему зелень и пресные пампушки.
3
Георгий Степанович Мудрой пришел домой в сумерках.
Довольный всем, улыбающийся и добрый, прошел он в комнату жены.
Анна Осиповна сидела перед зеркалом и с озабоченным видом делала прическу.
Георгий Степанович поставил у ног ее низенькую скамеечку и сел, склонившись к коленям Анны Осиповны.
— Георгий... Я хотела тебе сказать...
— Что, Нюси?
— Ну... понимаешь? Зюк устроил эту горячую гидравлику.
— Это идея Усольцева.
— Говорят, Зюк выдумывает какую-то комбинированную драгу.
— Кто же может запретить ему это?
— Обидно, — сказала Анна Осиповна. — Отвалы лежали сто лет, а смывает их Зюк, а не ты. Противный немчура, все захапал... А ты разинул рот.
— Нюси...
— Ты инженер, а мне стыдно за тебя перед женщинами. У меня водяные мозоли от этой проклятой помпы. Разве нельзя, чтобы она сама качала?
Георгий Осипович схватил руки Анны Осиповны и стал, целовать ее мозоли, вздувшиеся розовыми орешками.
— Старательница моя... Старшинка моя... Ты права. Спал я, байбаком стал, оброс ленью. Голубчик мой, как я рад, что ты... такая стала. Умница! Нет, не Зюк это, Нюси. Это Усольцев. Это он расколол нашу сонную одурь... Большое, отважное, честное сердце! Как жалко, что ты не была сегодня на собрании! Ты бы послушала его. Как мне было стыдно!
Георгий Степанович поднялся со скамеечки и стал ходить по комнате, сталкиваясь на пути с предметами.
— Да, Нюси... Я не жил, а прозябал. Мне скучно было... Мне надоело изо дня в день смотреть, как лопатой перегребают песок из кучи в желоб, мутят, набивают себе мозоли. Скучно и противно. Наука открыла двигательную силу пара, электричество и радий, подводное и воздушное плавание, а Иннокентий Зверев на днях ушел в Листвянку с деревянным лотком, как при Юлии Цезаре.
— Почему же не дают старателю машины?
— А золота много. Вот один Ново-Троицкий прииск может давать его больше, чем вся Япония, — продолжал он, не слушая жену.
— А наша Мунга? — перебила Анна Осиповна.
— И Мунга, и Шахтома, не говоря,уже о Дарасуне, богаты запасами мышьяка, серебра и золота.
Мудрой подошел к жене и сел на скамеечку.
— И вот теперь Усольцев открыл мне глаза. Всем открыл глаза. Мы как-то вдруг увидели, как много интересной работы, и у нас зачесались руки... На щаплыгинском разрезе работают сто человек. Зверски работают. На руках у них полопалась кожа, рубашки белы от соли, а намывают они 50 граммов, не больше. К черту! Мы поставим там драгу. Ею будут управлять только четыре человека, и она за одну смену даст 150 граммов золота. Я сам сделаю такую драгу. Слышишь? И начальником первой драги назначу тебя. Ты будешь плавать на ней, как на корабле. Она сама будет отбивать породу, сама черпать ее, промывать, отбирать золото, шлихи...
— Кто-то приехал, — сказала Анна Осиповна, услышав урчанье автомобиля.
— Голубчик, мне больше не скучно. Я знаю, для чего я инженер, — продолжал Мудрой, положив руку на ее колени и мечтательно-туманным взглядом глядя на жену.
— К нам! — крикнула Луша из-за двери. — Главного инженера спрашивают.
В передней тщательно обтирал пыльное лицо крепкий мужчина в кожаной куртке, с поношенным, туго набитым портфелем под мышкой.
— Я горный инспектор. По поводу происшествия на «Сухой», — сухо сказал он.
У Георгия Степановича сердце сжалось в холодный комочек.
— Моя фамилия — Самохвалов, — сказал инспектор, обтирая о коврик запыленные сапоги. — У вас ужасные дороги, — устало пожаловался он. — Камни, топи и лед.
— Проходите сюда, — пригласил его Георгий Степанович в свой кабинет. — Здесь можно и ночевать, — сказал он и смутился, подумав, что инспектор может заподозрить, что он заискивает перед ним.
Мудрой смотрел на сутулую спину, на квадратный подбородок инспектора и все сильнее чувствовал беспомощность, всегда охватывавшую Георгия Степановича при несчастьях.
Напившись чаю, инспектор прикрыл дверь кабинета и, усевшись напротив Георгия Степановича, в упор посмотрел на него.
От этого взгляда Георгий Степанович сжался.
— Я вас где-то встречал, товарищ Мудрой, — сказал инспектор, не спуская глаз. — Вы на Дарасуне работали?
— Очень давно.
— Да, давно. Вы там с Белоголовым не встречались?
— Белоголов?..
Георгий Степанович, потирая ладонью лоб, быстро перебрал в памяти всех дарасунских знакомых и вдруг вспомнил, но не дарасунского — в Дарасуне не было, — а читинского чиновника при штабе атамана Семенова. Белоголов был выкрест из корейцев, скуластый и кривоногий смугляк. Этому Белоголову Георгий Степанович давал по службе справки о штейгере, нарядчиках и старателях — пустяковые справки об имени, отчестве, возрасте, отношении к воинской повинности. Белоголов был любезен с Мудроем, сам оплачивал его командировки в Читу, признавался в любви к нему и обещал выдвинуть его на руководящую работу в Горном управлении. Помнится Георгию Степановичу, что заполнял он какие-то анкеты, оставил Белоголову три свои фотокарточки с личной подписью, но вскоре атаман Семенов должен был бежать из Читы. В последнюю поездку Мудроя в Читу Белоголов взял с него расписку в получении командировочных. Заверив, что белые обязательно вернутся и талантливый инженер Мудрой займет в жизни подобающее ему место, Белоголов исчез.
