Василий Ганибесов - Старатели
— Сейчас, — торжественно сказал Афанас и ушел обратно в просечку.
Усольцев давно ожидал этого известия и все-таки был застигнут врасплох. Он побледнел, суетливо бросился было следом за Афанасом, но остановился и подал знак врачу и Свиридовой, уже понявшим, что в просечке что-то произошло.
Волнение Усольцева передалось Свиридовой и всем женщинам. Елизаровна поднялась с подхвата и, нервно перебирая в руках концы головного платка, как слепая, вытянув вперед руки, пошла к просечке. Настенька увидела это и, поняв, что наступил тот момент, которого с ужасом ожидала она и который мог мгновенно нарушить все то, чем она жила эти дни — надежду и веру в спасение Данилы, — вся сотрясаясь от озноба, бросилась вслед за Елизаровной.
Но у просечки Елизаровну остановила Свиридова. Она взяла Настеньку, как беспомощно слабую девочку, за плечи и без усилия увела.
— Туда нельзя, — спокойно сказала Свиридова. — Будьте здесь...
Усольцев повернул кепку назад козырьком, чтобы не сыпался песок за воротник, и, черкая головою по земляной кровле просечки, прошел к работам. Где-то рядом свистала вода из брандспойта, шуршали осыпавшиеся, смываемые горячей водой пески, звякала о гальки лопата, но в густом белом пару не видно было ни брандспойта, ни забойщика. Сквозь пелену тумана едва виднелась лишь тускло-белая, словно опущенная в молоко, светящаяся лампочка. Усольцев, шаря по земле рукою, нащупал горячий шланг, по нему добрался до вентиля и перекрыл его. В просечке стало сразу тихо.
— Что такое? — крикнул Зверев, державший брандспойт.
— Погоди, — ответил Усольцев, пробираясь к забою. — Пусть выйдет пар.
Зверев положил горячий, обвернутый тряпками брандспойт, присел на корточки и стал слушать.
Усольцев тоже присел и, опираясь о мокрую землю рукою, прислушался. Где-то внутри забоя, во чреве мерзлой скалы, редко и слабо била кайла.
Зверев и Усольцев, сдерживая дыхание, прижались к мерзлоте; стало слышно даже, как кайла ударялась обушком о земляную кровлю и шуршала падающая галька.
Усольцев взволнованно схватился рукою за плечо Зверева.
Зверев вскочил и плечом, всей тяжестью своего тела ударил в стену, застонал, откинулся назад, опять ударил плечом в стену и, проломив ее, упал туда — в пустоту...
Данила Жмаев с затупленной и отшлифованной о землю белой, как серебро, кайлою, неловко подвернув под себя ноги, лежал у самой пробоины, сбитый толчком Зверева, ослепленный электрическим светом, задохнувшись от чистого воздуха.
К Даниле пропустили врача. Но в дыре, пробитою Данилою сквозь скалу, второму человеку встать было негде. Афанас подхватил Данилу под мышки, осторожно выволок его в просечку, поднял и понес его в коридор. Там он положил Данилу на носилки, и врач, растерявшийся от радостного волнения и перезабывший, что надо делать, суматошно засуетился около него.
Данила лежал неподвижно, как мертвый, закрыв глаза, и дышал редкими, свистящими, слабыми вздохами.
Перед ним, как скошенная, упала на колени Настенька и, сжав руки, с мольбою смотрела то на мужа, то на врача.
Фельдшер Лоншаков влил в рот Данилы разбавленного водой красного вина. Данила пошевелил губами, повернул голову набок и, опираясь локтем, поднялся. Ему помогли сесть. Он на секунду открыл глаза, увидел Настеньку, протянул ей руку, и опять веки его сомкнулись.
Настенька схватила его тяжелую черную руку и, плача и улыбаясь, стала целовать ее.
— Сумку! — оглядываясь на Лоншакова, сказал врач. — Сумку санитарную! — закричал он и, сейчас же вспомнив, что сумка висит на его же плече, достал из нее дымчатые очки и надел их Даниле.
Тогда Данила открыл глаза, сам взял у Лоншакова воду и жадно выпил ее.
Свиридова и Усольцев принесли бледного и мертвенно обвисшего у них на руках Гошку.
Афанас и Ли Чан-чу принесли Костю.
К нему бросилась мать, схватила горячую его руку, пощупала лоб и лицо. Напуганно и ревниво озираясь, — не отобрали бы у ней снова сына, — она сама напоила его, умыла лицо, проворно — откуда только и силы взялись — протерла спиртом царапины и сменила на нем рубашку.
Косте дали еще воды с вином; он, не открывая глаз, выпил ее и приподнялся. Мать изо всех сил удерживала его. Но он поднялся на ноги и, открыв глаза, качаясь, вгляделся в мать.
— Мама, — сказал он невнятно.
Мать прижалась к его груди, она нежно гладила его волосы старыми плохо сгибающимися пальцами.
Афанас глянул на Елизаровну и бросился в угол коридора.
Последнего, Чи-Фу, принес Иннокентий Зверев. Старшинка нес его, как ребенка, прижав к груди. Лоншаков и санитары, бросившись к Звереву, хотели принять от него Чи-Фу, но Иннокентий молча шагал по коридору, не обращая на них внимания.
Около пустых носилок Зверев увидел стоявшего Данилу. Осунувшийся, худой и черный Данила густо зарос бородою, зубы его были обнажены, свалявшийся чуб лежал на глазу. Данила пошатывался, а в глазах светилась радость.
Зверев положил Чи-Фу на носилки и, шагнув, судорожно обнял Данилу.
А наверху, вокруг копра «Сухой», собралось уже все население Мунги.
Старатели шахт Мунги пришли со своими знаменами, с портретами Ленина и Сталина.
Но вот по толпам старателей сдержанным говором прокатилось известие:
— Пробились!..
Наступило тяжелое молчание. Замкнув круг, старатели застыли в ожидании, пристально глядя на приемную площадку и Глотова, приготовившегося к приемке бадьи.
Никто не шевелился, никто не обронил ни слова.
Неожиданно звякнул сигнальный шахтный звонок, прозвучав для старателей оглушительней выстрела. Старатели дрогнули и подались вперед.
Деревянный барабан конного подъемного ворота предупреждающе скрипнул, визгливо запели в направляющих рамах проушины бадьи, и вскоре в раструбе окна появились поднятые люди. Старатели увидели выходящих из окна врача и санитара, которые поддерживали Супонева.
Одетый уже в чистое белье и больничный халат, Гошка Супонев волочил ноги, царапая землю. Голова его беспомощно склонилась набок. Но был он живой, этот самый слабый из бригады Жмаева, и старатели, потрясенные мертвенно-бледным и беспомощным видом Гошки, в смятении отступали перед ним, пятясь назад.
Красный от волнения, радостный, врач Вознесенский сорвал с себя кепку, поднял ее над головою.
— Живы! — крикнул он, захлебываясь. — Все живы! — и, не удержавшись, закусывая губы, заплакал.
Старатели задвигались, заговорили, закричали и, поздравляя, жали друг другу руки. Женщины обнимались, плакали и смеялись.
Супонева посадили в повозку, а девушки осыпали его цветами. Поддерживаемый санитаром, Гошка снял очки и беспомощно-старчески улыбнулся.
В следующей бадье подняли Костю с матерью Елизаровной и Афанасом Педориным. Старик смеялся, как ребенок.
Костя шел между матерью и дядей Афанасом слабым, заплетающимся шагом. Под тяжестью его руки мать сгорбилась, она еще не опомнилась как следует и шла, озираясь и крепко держа Костю, словно все еще боялась, что у нее снова могут отнять сына.
Потом подняли Чи-Фу. С ним были Зверев и Ли Чан-чу. Ослабевший Чи-Фу не держался на ногах. Его легко поднял на руки Иннокентий Зверев.
Старатели-китайцы прорвались через толпу, подхватили на руки и подняли Зверева вместе с Чи-Фу и с криками, перешедшими в восторженный рев, понесли их к повозке.
В последнем рейсе бадьи подняли Данилу. Его поддерживали Свиридова и сияющая, одуревшая от счастья Настенька.
Данила сам перешагнул порожек раструба, снял очки и тяжелым, медленным шагом пошел к старателям.
Навстречу ему, высоко подняв над головами Петьку, пробиралась через толпу Булыжиха. Петька сучил голыми пухлыми ножонками, морщился и деловито обсасывал кулачок. У Данилы дрогнуло лицо, во впалых глазах мягко засветилась нежность. Старатели увидели это и, растроганно улыбаясь, закричали и заухали Петьке, размахивая ему шапками.
Данила остановился, снял шапку и высоко, приветственно поднял ее над головою.
Старатели, растроганные мужеством и внутренней силой Данилы, восторженно закричали ему, бросая вверх шапки, косынки, цветы и ветки деревьев.
Глядя на товарищей, Данила с усилием, мучительно шевелил губами, стараясь что-то сказать.
Старатели смолкли, вслушиваясь, но ничего слышно не было. Тогда Свиридова склонилась к нему и, все поняв, громко передала:
— Он говорит: «Да здравствует советская власть!»
— Ура-а-а!.. — ответили оглушительным криком старатели.
— Поздравляю, товарищи! — сказал взволнованно Усольцев, поднявшийся из шахты.
— Ура-а-а!.. — не слыша его, неистовствовали люди, всей массой двигаясь к Даниле...
А он стоял, обняв Настеньку за плечи, опираясь на нее всем своим могучим телом, — и это были счастливые люди.
