Музафер Дзасохов - Белая малина: Повести
— Сам неси!
Ладно, сам так сам. Мне нетрудно. Половину отлил в другое ведро и уж было хотел высыпать вычищенную рыбу, как налетела Дунетхан:
— Отдай ведро! Отдай!
— Это еще почему?
— В нем воду носим, а от него вонять будет!
Я взял старое ведро, высыпал рыбу, прополоскал и стал разделывать. Это дело мне нравится. Особенно когда форель. Острым ножом проведешь от хвоста по брюшку до самых жабер — и готово. А жабры оставишь и снова сполоснешь в воде. Видно, как по хребту протянулась темно-красная полоска. Многие думают, и так сойдет. А надо соскоблить. И воды не жалеть.
Собаки от меня не отходят. Хватают рыбьи потроха прямо на лету. Друг у друга не рвут, по очереди: это, дескать, мне, а это тебе.
У Дзыцца тем временем печь весело разгорелась.
— Ты скоро? — слышу ее голос из кухни.
— Сейчас. Еще раз сполосну…
Обдал рыбу водой, что осталась в ведре. Ну, кажется, и все. Дзыцца подала мне большую деревянную тарелку. В нее поместится столько же, сколько в корыто! Я укладывал рыбу и следил, чтоб не попалась недочищенная. Тарелка наполнилась с верхом. Я был о себе самого высокого мнения: это благодаря мне Дзыцца не нужно сегодня думать, что приготовить на ужин. Я за нее позаботился. Только вот Дунетхан, жаль, не будет есть. А то хоть пой от радости.
Я понес рыбу на кухню. Дунетхан сморщила нос и отвернулась.
— Слазь на чердак, — сказала ей Дзыцца, — посмотри, может, яйца найдешь. Или все же рыбки отведаешь?
— Очень надо!
И отступила на два шага, будто ее насильно заставляют.
— Никогда ведь даже не пробовала! Чего ты боишься? Попробуй хоть раз.
— Не буду! Даже с голоду умирала бы, и то бы не дотронулась.
— Ты вроде старухи Дзахират. У нее еще в царское время убили брата… Вот она с тех пор не ест ни убоины, ни дичи: дала зарок. А сын был охотником. Так у нее хоть причина есть, — продолжала Дзыцца, — а ты откуда такая привереда?
Дунетхан разжала губы и брезгливо сплюнула.
— Ну, как знаешь!
Дунетхан полезла на чердак. Желтая наша курица в курятнике не несется, как другие. Облюбовала себе местечко на чердачном карнизе… Я первый об этом узнал. Снесла там яйцо и так раскудахталась, что всех на ноги подняла. Никак не могла успокоиться. Я забрался на чердак и принялся шарить по углам. Ощупал старый тулуп, заглянул в бочку со сбитым обручем — нигде ничего. А потом увидел: там, где сходились стропила, лежало на балке рябое яйцо. Я залез на балку и, усевшись верхом, осторожно дополз до самого края. Вот оно, яйцо!
Много раз следом за мной лазила и Дунетхан.
…Сейчас она ползла по балке, болтая ногами. Крикнула сверху:
— Сколько взять?
— А сколько там? — выглянув из кухни, спросила Дзыцца.
— Пять.
— Оставь подклад, остальные возьми.
Где курица снесет яйцо, там и дальше будет нестись. Одно нужно обязательно оставить — это и называется подклад.
— Подожди, лестницу принесу! — крикнул я Дунетхан. Залезу к ней и яйца заберу.
Как говорит Дзыцца, кто нашу лестницу делал, сам в ней остался. Дубовая и такая тяжеленная, что не поднять. Она у нас в крайней комнате. Ну, не комната — закуток, в полу досок не хватает и потолок раскрыт: на балки наброшены жерди, а на них кукурузные стебли. Отсюда тоже лазим на чердак. Я отодвинул лестницу от стены и поволок. Весь взмок, пока прислонил к балке, где сидела Дунетхан. Она подала два яйца, а еще за двумя снова пришлось лезть.
А рыба жарится. Дзыцца посолила, обваляла в пшеничной муке. Жарится рыба на большой сковородке. Масло брызжет, и рыба смачно скворчит — совсем как шашлык. Нам надо с Бади обойти соседей. Когда что-нибудь вкусное готовим, долю соседям относим. Так принято в нашей семье. Дзыцца рассылает нас в разные стороны.
— Габул, пойди Гажмату отнеси. Полакомиться рыбой каждый не прочь! — сказала Дзыцца, перекладывая поджаренную рыбу со сковороды в тарелку.
— И мою долю Бимболату пошлите, — сказала Дунетхан.
Так и знал, никогда сразу не сядем за стол. Бегай теперь с тарелкой по дворам! Послушать Дзыцца, все желудки — братья. Я раньше этого не понимал. Как это так — братья?
Потом стало доходить. Прежде, бывало, вкусные кусочки я силой отбирал у Бади и Дунетхан. Вот тут Дзыцца и говорила мне: «Ты хочешь есть, и они хотят. Все желудки — братья!»
Как-то Бади принесла из дома Бимболата вареного мяса. Села в углу и сидит над куском. Сама не ест, потому что и так видно: угостили. Дразнит только. Дзыцца долго на нее смотрела, потом говорит:
«Поделись с Габулом, все желудки — братья».
Я еще не видел, чтоб Бади так жадничала. Попроси у нее кусочек уалибаха — отломит и даст. А тогда не знаю, что с ней случилось. Обиделась? Ссорились, конечно, но такой она не бывала. Злющая-презлющая!
«Не дам! Это мое».
Дзыцца удивилась:
«А ты чья? Ты-то моя!»
Бади помялась и, ни слова не говоря, все мясо положила передо мной…
Разнесли рыбу по соседям и сели, наконец, вокруг стола. Одна Дунетхан в стороне. Дзыцца дала ей яйцо всмятку, и Дунетхан ушла в коридор. Там рыбой меньше пахло. Свет ей светил из кухни в приотворенную дверь.
После ужина я вышел во двор. Все небо в звездах — будто искры, когда сушняку подбросишь в костер. Яблоневые ветки под тяжестью плодов опустились до земли. Самая большая ветка против окна. И яблоки, и листва кажутся светло-зелеными. Днем они не такие.
Луна еще не взошла, но вот, пожалуйста: небо над краем земли светлеет. Жалобно, так что сердце ноет, гусята попискивают. А на что им жаловаться, если под крылом матери спят и видят сладкие сны?
Краешек луны показался… Обод с колеса Балшага[19] покатился по небу. Подпрыгнул и поплыл ввысь. Семь Сестер[20] ему подмигивали вслед. А Млечный Путь рассыпался, как горячие угли… Я люблю ночное летнее небо. И у звезд, и у месяца такое веселое настроение…
В прошлом году с тетушкой Хадижат, женой Бимболата, мы ездили на мельницу — кукурузу мололи. Возвращались ночью. Ехали молча, смотрела на звезды, на дорогу, едва белевшую в темном поле. Ехали-ехали, и вот Хадижат вспомнила одну легенду и рассказала мне.
Если уж легенда, то, значит, все было давным-давно…
Однажды неведомо откуда прилетела на землю удивительная птица, с виду похожая на голубя. Но такая огромная, что крупнее птицы нет. Прилетела в лунную ночь, снесла семь яичек и скрылась. А вернулась — лежат яички, ни один птенец не вылупился. Птица от горя била крыльями, грудь себе исклевала. «Отчего так изводишься?» — спросил месяц. Птица ответила со слезами: «Думала, что ты моих деток согреешь. А ты обманул». Взмахнула крыльями и улетела навсегда. Семь ее невылупившихся птенчиков превратились в семь ледяных звезд, которых назвали «Семь Сестер», а там, где пролетала их несчастная мать, роняя перья и пух, остался Млечный Путь…
О Семи Сестрах Дзыцца мне по-иному рассказала. У каждой есть имя, сказала. И перечислила:
Ашша и Ушша,
Дзыцца и Мыржака,
Дадак и Уадак,
Бедняжка Года за ними,
Сестрицу Адагу украли…
Все семь спешат вслед,
Догоняют.
Интересно, кто их придумал, легенды? Ведь не сами по себе они родились! Мне тоже захотелось придумать свою…
VII
Тутовых деревьев больше всего на нашей улице. Перед каждым домом один, а то и два ряда. Почти все плодоносят. Есть и вроде трутней — на них плодов не бывает. Но и они дают пользу. Листья крупные, сочные — нет лучше корма для шелкопряда.
Лишь возле дома Гуашша два дерева. Одно с длинными колючками, приземистое. У нас его называют «козий рог». А у ворот растет тутовое. Вот удивительно: как сами хозяева не похожи на других людей, так и это дерево — на тутовник.
И каких только пород тутовника нет на нашей улице! Черный, белый, розовый… Тутовник же Гуашша особенный.
Посмотришь, и плоды, и листья — не как на других деревьях. Листья будто кто нарочно изрезал. И ветки — блестящие, гладкие. Не тутовник, а яблоня! И плоды какие-то, как фасоль, длинные и черные-черные.
Залезть на этот тутовник ничего не стоит. А попробуй! Живо хозяйка тут как тут, точно у нее десять глаз. А ночью собака не подпустит.
Кому-то все же лазить приходится — ягоды собирать. За Агубе старуха боится: как бы не сорвался внучек. Зовет соседских ребятишек, какие попроворней да полегче. А то, говорит, дерево молодое, сломают ветку и испортят хороший тутовник.
Есть у этого тутовника еще одна особенность: на других ягоды за ночь поспевают и начинают осыпаться, а дерево Гуашша уж не осыплется. Сколько ни жди. Черные, как жуки, ягоды держатся крепко на зеленых ветках, будто приклеенные. Не потрясешь дерево, так и будут висеть.
В такие дни просто смех смотреть на Гуашша. Делается сама не своя! Встанет чуть свет, в руке длинная хворостина, усядется под деревом на скамейке и ерзает, вертит головой туда-сюда, высматривает, чтобы чужая корова или свинья не задела. Толкнут дерево и убытку наделают: куры и гуси поклюют осыпавшиеся ягоды. Если какая ягодка сама упадет в траву, Гуашша не проморгает — на гусей у нее хворостина: прочь пошли, ненасытные! Вот я вас!
