Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Бывало, сидим до самой ночи в ожидании когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Тогда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно — не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Иногда мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.
Славка выбрал из пачки целую папиросу.
— Сходи один, Славка, что-то нет настроения.
Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.
— Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.
— Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, — отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. — Ладно, — он рубит воздух рукой, — пошел я, дед, в горы.
Смотрю парню вслед — сильная у Славки спина. И дух тоже.
Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому — туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.
А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец — голова всей стаи — в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают — считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо — вызвездит, и к утру потянет гусь.
Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики — намотались по снегу.
Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, словно больной снег.
Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраиваются бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.
В это время и наступает охотничья пора. Неудержимо тянет в лес, на озера. Не теряя надежды на отпуск, мы исподволь готовились.
Андрей тоже собирался. От него буквально ничего не удается скрыть. Он просит Талипа сделать ему ружье или на худой конец лук и стрелы. За мной ходит по пятам.
— Дед, а складной нож возьмем? Смотри, куда я его запрятал, — заговорщицки сообщает он и поднимает рубашку. На голом пузе болтается на веревке складник. — Никому, понял? — шепчет он. — А собак всех возьмем? А незаметно будет? — ластится он, заходя с другого боку.
— Да ты что, Андрей, мы же ни от кого ничего не скрываем. У нас нет от бригады секретов.
— А зачем тогда с дядей Славой шептался? И Талип говорил: «Поменьше языком мели».
— А он говорит правильно, уж слишком ты разговорчив.
Через пять минут:
— Посмотри, я котелок надраил, — блестит в руках Андрея банка из-под сухого молока.
— А может, ты все-таки, Андрей, останешься? Кому-то и здесь надо хозяйничать. Не дело нам обоим уезжать.
У Андрея тревожно вздрагивают губы.
— А бугор ведь останется, — торопится пояснить Андрей. — Ты меня, дед, не хочешь брать, да?
Смотреть на него становится больно. Он не просит и не плачет. Забивается в угол и сидит подолгу без движения, не соблазняясь ни играми, ни собаками. Даже не идет на зов Талипа.
— Ты заболел, Андрей? — спросил я.
Он молчит.
— Что с тобой, Андрюха, дружище?
— Заболел, — покорно соглашается он. — Журавлиной болезнью, как дядя Слава. Я заждался, когда мы поедем на охоту. Я теперь не твой? А ты все-таки мой дед…
Я не выдерживаю.
— Стоит ли огорчаться заранее, Андрюха-горюха?
И Андрея сразу словно подменяют.
— Я не огорчаюсь, дед, нет, нет. Это показалось. Одному ведь тебе плохо. Я тебя выручать буду. Вот увидишь, дед!
Голосок звенит, глаза блестят. И он уже не отходит от меня ни на шаг.
Суббота выдалась пасмурной. Тускло пестрели склоны гор, на проталинах голубея стланик, по распадкам тянуло кедровым орехом, сыростью. Мы с Димкой вернулись с промозглого участка, где поставили анкерную переходную опору. Перекусили и повалились на нары. Ночь была кошмарно долгой. Ныли старые раны, ломило суставы и поясницу. Утром за палаткой я услышал гул моторов. Парни повскакивали, наскоро оделись и вышли. Я следом. Осмотрел только что привезенный лес на опоры. Неважный, при погрузке кора облетела, ясно — побит короедом.
Иду на монтажную площадку.
Славка стоит в кругу ребят.
— А воздух какой, братцы, — потягивает он носом. — А? Горы, как киты.
— Хватит, Славка! Станком бы занялись, — сердится Димка. — А то скоро новый механик нагрянет, а у нас еще ни у шубы рукава.
— На черта нам этот «макензен», при одном взгляде на него мутит, — говорит Славка.
Буровой станок ребята окрестили «макензен». Его купили, вернее, нашли в металлоломе и продали нам по копейке за килограмм, а мы сдали взамен 20 тонн другого металлолома. Станок с табличкой на лобовой части: «М — Уралец 19 — БУ2 — 39 г. З-д Макензен советского государственного акционерного о-ва в Германии г. Магдебург, № 60». Но он никуда не годится. Вместо главного вала у этого «макензена» воткнуто бревно. А на боку станка Славка нарисовал черепаху.
Ребята ходят вокруг него и зубоскалят. Нечем бурить. И это не техника. И так бьют баклуши не один час. Но вот из-за поворота показывается «газик» и подруливает к площадке. Все смолкают. Из кабины выпрыгивает маленький, смахивающий на подростка человек. Подходит. Рыженький, седенький.
— Механик, — представляется он. — А вас я сразу узнал, — говорит он мне. — Будем знакомы, — и протягивает конверт.
— Как дорога?
— Расхлестанная вдрызг, — поспешно отвечает механик, — едва прорвались, не сегодня-завтра ей каюк.
Приглашаю гостя на чай с дороги.
— Спасибо, только что перекусили у Марьиного ручья. Великолепная, знаете ли, здесь вода, больше пьешь — больше хочется. Ну, а вы как тут?
— А нам говорили, академика пришлют из бригады Нельсона, — неловко шутит Димка.
— А я и есть механик, — не смущаясь, отвечает приезжий. — И зовут меня Карлом Францевичем.
Все внимательно прислушиваются — любопытно. Карл Францевич подходит к станку.
— Сию же минуту извлеките бревно! — приказывает он. — Несовместимо.
Он ныряет под станок с одного конца, выныривает с другого, ловко влезает в кабину, юркает под капот, близоруко осматривает, обнюхивает.
— Никуда не годится эта рухлядь, — с надеждой обращается к нему бригадир.
— То есть как не годится? — округлил глаза механик.
— Да вот так, мы уже сколько около него топчемся, кто его сюда притащил, тот пусть крутит гайки!
— Как разговариваете! — вдруг кричит маленький механик.
Все удивленно замолчали.
Он, подбоченившись, подскочил к бригадиру.
— Издевательство! — у механика дергалось правое веко.
Шутит или всерьез?
— Может, вы имеете лучший станок? Так покажите мне его! Надо работать! — Карл Францевич вскинул на нос большие очки в перламутровой оправе. Смешон — похож на лягушку. — Вы понимаете, что эта линия пусковая, ее ждут?
Все это механик прокричал, непрерывно двигаясь по кругу лэповцев.
— Да не кричите! Тут не хватает полстанка, а остальное негодное, — перебил бригадир.
— Вижу.
Бригадир достал из кармана, развернул исписанный мелким почерком лист бумаги и сунул механику.
Карл Францевич обнюхал заявку, выгнул из внутреннего кармана синий карандаш и начал черкать.
— До этих деталей мы еще дойдем, поначалу займемся главными. Давай двух человек со мной, то есть одного хватит. Бригадир, как тебя?
— Димка.
— Дмитрий, значит, ну, вот и хорошо.
Механик как-то вдруг расслабился.
— Возьмите, ребята, в кузове рукавицы кожаные, робу, лампочку в кабине. Осветите площадку, электроды в багажнике. Станция в кузове, осторожнее! Не кряхтите вы, поднимайтесь, поднимайтесь! Спрошу за работу как следует!
Когда ребята притащили инструмент и робу, Карл Францевич вдруг сказал:
— Вы не бойтесь, побольше нажимайте на станок и на меня, не стесняйтесь. Терпеть не могу лодырей и трусов.
Механик снял телогрейку, аккуратно свернул и положил в сторону. Остался в меховой поддевке. Из верхнего кармана поблескивал штангель. Маленький и щуплый, теперь механик походил на подручного ученика. Он взял ключ, полез в станок и сразу всем нашел работу. Сам тоже крутил гайки, обнюхивал каждую шестеренку. Колотил кувалдой. Устал, посерел совсем. Вытащил из кармана алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь похожую на пуговицу таблетку и спрятал под язык. И снова полез под станок. Так до вечера. После работы подошел ко мне, сунул, как щепку, сухую руку.
